Корж идет по следу

Розовые щеки Прокопенко посерели и отвисли, кажется, еще больше. Он неотрывно смотрел на пришедшего, нервно теребил пуговицу на пиджаке и со страхом ждал, что будет дальше.

— Вспомнили? — ласково осведомился Лозинский.

— Н-не-ет, — через силу выдавил Прокопенко и покрутил головой.

— Экая память у вас! — с сожалением вздохнул гость. — Придется продолжить рассказ.

Он помолчал, словно собираясь с мыслями.

— Я не знаю, за что вы тогда сидели. Но вас чуть не каждую ночь вызывали на допрос и однажды обратно принесли на руках. Две недели я ходил за вами, словно нянька… А потом… Потом меня приговорили к расстрелу… Уходя, я оставил вам весь свой запас табака и еще… Помните, еще сапоги…

Рассказчик умолк и смотрел на Прокопенко с укоризной и ожиданием.

У того дрожала нижняя губа, глаза растерянно бегали по сторонам.

— Простите, — забормотал он, — как же так?… Гаврилов… Да, помню, был такой… Друг… Но ведь его же… то есть значит вас, расстреляли тогда…

— Расстреляли, да не совсем. Ногу вот только пришлось отнять да в двух местах латки наложить, а так все нормально, выкарабкался. Да-а… А я, откровенно сказать, надеялся, что и вы сразу узнаете меня. Ведь какое время бок о бок пережили! С одной ложки ели…

— Да, да, — виновато мотал головой вконец растерявшийся Прркопенко. — Все верно… Ах ты, боже ты мой! Вот же как случается в жизни!.. Ну кто бы мог подумать… Чего ж мы тут стоим, проходите… Старый друг, тюремный друг… Вот сейчас, приглядевшись, я узнал вас. А если бы на улице встретиться — ни за что. Но вы изменились здорово…

— Много воды утекло с тех пор.

— А вот же не забыли…

— Такое не забывается, — с тяжелым вздохом, тряхнув головой, проговорил Лозинский-Гаврилов.

Он прошел за хозяином в уютно обставленную столовую, осмотрелся.

На полу — ковер. Мягкая мебель. Большой, старинный буфет черного дуба сплошь заставлен посудой. Над столом, накрытым белой крахмальной скатертью, — голубая стеклянная люстра. Широкий книжный шкаф набит книгами в плотных, с тиснеными корешками переплетах. Черным лаком поблескивает старинное пианино с массой фарфоровых и бронзовых безделушек на нем. На стенах— копии с шишкинских картин в золоченом багете. У окна — изящный шахматный столик.

«Недурно!» — «Совсем недурно!» — отметил про себя Лозинский.

Прокопенко засуетился с угощением. Включил электрический чайник. Подал на тарелке несколько кусочков колбасы, тонкими ломтиками нарезал хлеб, поставил вазочку с конфетами. Извинился, что даже ради такой встречи не может предложить большего.

— Ничего, — успокоил его Лозинский. — Время такое, что не до жиру — быть бы живу.

— Туговато, весьма туговато, — согласился Прокопенко. Как все люди, любящие пожить на широкую ногу и вдруг вынужденные ограничивать себя до мелочей, он сразу же стал жаловаться.

Лозинский перебил его.

— Ну, вам-то, по-моему, грешно еще стонать. Живете вы… — Лозинский многозначительно повел взглядом вокруг.

— Годами нажито все, годами, — поторопился заверить Прокопенко. — Буфет, пианино, кресла эти — приданое жены еще. Ладно вот, успели обзавестись кое-чем в свое время. А сейчас бы… Ей-богу, иной раз даже на хлеб не хватает.

— Зарплата маленькая?

— Почему? Зарплата приличная. Как-никак, инженер-электрик завода!

— Какого?..

— Тут одного… — Прокопенко замялся. — В общем, оборонного.

— Сейчас все заводы оборонные, — безразлично заметил Лозинский,

— Верно. Но наш, как бы вам сказать, непосредственно, что ли, оборонный. Наша продукция!.. — Прокопенко гордо тряхнул головой и потянулся за колбасой.

Как-то незаметно для себя он не столько угощал гостя, сколько угощался сам. Лозинский почти ни до чего не дотронулся, чуть отпитая чашка чая стыла перед ним.

— Дело не в зарплате, — продолжал Прокопенко. — Цены на все умопомрачительные, а на карточный паек не проживешь. И у меня, в довершение всего, сын больной.

— Что с ним?

— С легкими неладно.

— О!..

— Да. До войны еще все-таки было больше возможностей для лечения. Два раза ездил он с матерью в Крым. Питание — какое только прикажут врачи. В общем все, что хочешь. А сейчас?.. Вот, отправил их в деревню. Свежий воздух, природа, да и продукты немного подешевле. Масло, яички… Литерный паек весь отсылаю им. Сам перебиваюсь кое-как в заводской столовой.

— Далеко от города они отдыхают? — поинтересовался Лозинский. — Что за деревня?

— Километров тридцать. Маево называется.

— Навещать поездом ездите или пароходом?

— Да ведь некогда навещать-то. Дела, и потом — как квартиру на ночь оставишь? А добираться лучше всего попутной машиной. Там недалеко от шоссе.

— Кстати, я так и не спросил, как зовут жену. За разговорами как-то…

— Ничего. — Прокопенко расплылся в довольной улыбке. — Ольга Васильевна. Олюшка… — ласково добавил он.

Они просидели около часа, вспоминая старое, толкуя о сегодняшнем. Потом Лозинский поднялся. Прощаясь с хозяином, пообещал заглянуть как-нибудь еще.

— Всегда буду рад, — заверил его Прокопенко.

После ухода гостя, он долго сидел задумавшись, перебирая в памяти события давно минувших лет. Воспоминания будили в нем тревогу.

Через неделю Лозинский устроился на работу в артель «Обувщик». Он отказался от места в мастерской и попросил дать ему точку на улице.

Проработав до ближайшего воскресенья, он на попутной машине отправился в деревню, где жила жена Прокопенко с больным сыном.

Нежданный гость

Условленный срок прошел.

От посланных не было никаких вестей.

А время не ждало…

Майор Инге вызвал к себе Воронкова.

— Готовьтесь в дорогу, — коротко приказал он. — Полетите завтра в ночь. Все инструкции и снаряжение получите у обер-лейтенанта Клюгера. С вами полетит радист. Старший — вы. Все. И смотрите: не вздумайте крутить, — у нас длинные руки!..

Воронков даже покраснел от обиды, но что же поделаешь…

И вот кулацкий сынок и грабитель оказался в одной кабине с длинным, белобрысым Гуго Мяги — немцем из Литвы, радистом фашистской разведки. Их различала только национальность, а цели и задачи, пути для достижения их — были одинаковы.

Они приземлились на редкость удачно и через двое суток, ранним прохладным утром подходили к небольшой железнодорожной станции Р., с детства знакомой Воронкову.

Ему было поручено найти Оливареса, если тот уцелел. В противном же случае примерно через полмесяца, самое большее через месяц, во что бы то ни стало провести диверсию на Н-ском заводе.

Он и Мяги оделись под солдат, отпущенных в отпуск по болезни, и имели соответствующие документы. По ним значилось, что Воронков ранен в голову и контужен, а Мяги — отпущен по поводу остеомиэлита правой стопы. У Воронкова подтверждением служил давнишний шрам и довольно искусно имитированное заикание. У Мяги на самом деле существовал незакрывающийся свищ. На груди Воронкова позвякивали две медали «За отвагу», у Мяги красовалась «За боевые заслуги».

С шинелями, перекинутыми через руку, Воронков с туго набитым вещмешком, а Мяги с чемоданом в руках (там помещалась рация) прошли к привокзальным торговым рядам.

Выбор был не очень велик. Больше всего стояло кринок, бутылок и даже четвертей с молоком, да почти у всех имелись подрумяненные, аппетитные на вид оладьи из картошки.

Воронков лениво брел по ряду, время от времени поднимая голову на торговок, и вдруг сразу остановился, коротко дернул Мяги за рукав. Перед ним стоял постаревший, обросший седой щетиной Афанасий Егоров и предлагал подрумяненные творожники, сделанные пополам с картошкой.

Воронков нагнулся над тарелкой, взял один, понюхал.

— Свежие?

— Ну! Только-только, — начал было Афанасий, но, взглянув на покупателя, осекся…

Воронков рассмеялся.

— Что, и теперь признал?

— Мать ты моя, богородица! — всплеснул руками Афанасий, почему-то бледнея. — Вот так нежданный гость! — Он торопливо сгреб непроданный товар и как попало посовал его в корзинку. — Идемте, идемте домой… Ну, будет радость!..