Призрак Проститутки

«Нам как-то трудно в это поверить. Мы считаем, что вы виноваты в своем прошлом и не так быстро освобождаетесь от него».

Он кивнул.

«Это потому, что вы живете при корпоративном капитализме. Все выстроено в одну линию. — Он сделал большой глоток черного, густого, как грязь, кофе и кивнул. — Нет, американцы не понимают, как руководит коммунистическая партия. Вы считаете, что мы живем в абсолютном подчинении идеологии. Это серьезная ошибка. Только корпоративный капитализм живет в полном взаимодействии с идеологией. А мы, хоть вы и называете нас народом рабов, в большей степени индивидуальны».

«Я уверен, вы действительно так думаете».

«Конечно. Вы не найдете двух одинаковых русских. А все американцы, на мой взгляд, одной породы».

«Это не может быть недопониманием с вашей стороны?»

Он положил руку на мой локоть, как бы стремясь успокоить.

«Давайте посмотрим на американцев, связанных с капиталистическими корпорациями. Управляющих. Высших чиновников. Они верят в американскую идеологию. Мы же верим лишь наполовину».

«Наполовину?»

«Наполовину, Гарри, можете не сомневаться». И его тяжелая рука хлопнула меня по спине.

«А вторая половина?»

«Это наша потаенная половина. Мы размышляем».

«Над чем?»

«Над душой. Я подвергаю испытаниям мою душу. Американцы говорят о беспричинной тревоге, да? Об отсутствии своего „я“, да? А русский скажет: я потерял душу. Раньше американцы были как русские. В девятнадцатом веке. Когда были индивидуальные дельцы. И все же существовал дух барокко. В ваших сердцах. В американской архитектуре. Каждый жил отдельно, по своим законам. А теперь американцы стали корпоративными капиталистами. С промытыми мозгами. — При виде выражения моего лица в глазу его вспыхнул огонек. — Хрущев не хочет потерять душу, потому так и старается исправить мир».

«И вы говорите мне все это без малейшего смущения?» Признаюсь, меня начало злить его нахальство.

«Без малейшего».

«Расскажите лучше про ваши концентрационные лагеря».

Его хорошее настроение тотчас испарилось.

«Русский медведь, — сказал он, — живет с хвостом динозавра. В хвосте кишмя кишат паразиты. Оставшиеся от прошлого. Со временем медведь съест свой хвост. Мы проглотим нашу жуткую историю. А пока переживаем страшные конвульсии. Трагедии. Кошмары. Все еще».

Я едва мог поверить, что Борис сказал мне так много. Насупясь, он смотрел на кофе, как бы жалея, что променял старого боевого друга водку на нового знакомца. Потом сделал глубокий выдох, словно выбрасывая из себя старые воспоминания.

«Слыхали про березку? — спросил он. — Есть такое дерево».

«Да. Говорят, вы любите эти деревья».

«Да. — Он кивнул. — Женя написала очень красивое стихотворение по-русски про березку. Я перевел его на английский. Однако с некоторыми вольностями. Женя бы его не узнала. Она после этого бросила бы меня». У Бориса был такой вид, что он сейчас заплачет, но он не заплакал, а вынул из кармана листок и прочел:

О БЕРЕЗАХ

Бледные часовые,

Молчаливые стрелы,

Свет, лунный свет,

Серебристое солнце.

«Уругвай не Россия, — сказал Борис, — здесь нет берез».

Затем он оторвал от листка пустую половину, на которой ничего не было напечатано, что-то написал и протянул мне. Киттредж, воспроизвожу текст по памяти (и скоро вы поймете почему): «Будьте осторожны. Ваш может быть втайне нашим, а наш — вашим. Не доверяйте людям из вашего отдела Советской России. За такие высказывания меня могут повесить. Молчание. Осторожность. Говорите лишь с теми, кому вы вполне доверяете».

Я едва успел внимательно прочесть до конца — он выхватил у меня бумажку и скомкал. Не знаю, повлияли ли на него мои мысли, а я подумал, что вот сейчас он сожжет эти пол-листа в пепельнице, и он, клянусь, так и поступил, словно я внушил ему это или же заранее прочел его мысли.

Киттредж, мы расстались на действительно любопытной ноте и поехали назад в Монтевидео в поздних сумерках февральского летнего дня. Сейчас уже очень поздно и я устал, но по крайней мере я наверстал упущенное.

Преданно ваш

Гарри.

20

Было условлено, что я позвоню Ховарду, как только вернусь с пикника, но я был в каком-то удивительно бунтарском настроении. Мне не хотелось в субботу отвечать допоздна на вопросы. Вместо этого я решил написать Киттредж. Словно это могло помочь мне понять, что же произошло между мной и Мазаровым. Я знал, что после того, как мой отчет будет просмотрен Халмаром Омэли, отослан шифровкой в Центр и я буду подвергнут расспросам со стороны отдела Советской России, мое восприятие происшедшего изменится, а я чувствовал потребность — пусть крайне непрофессиональную — ничего не ворошить.

Однако передо мной стояла дилемма. «Не доверяйте людям в вашем отделе Советской России» — такую фразу опасно посылать в Центр. Поскольку записки Бориса у меня не было, а могло быть лишь мое описание того, что в ней содержалось, на меня непременно посмотрят как на ненадежного носителя тревожной информации. Ведь КГБ вполне мог устроить эту встречу с тем, чтобы я передал своим это высказывание, которое может перевернуть весь наш отдел Советской России. В таком случае предосторожности ради лучше не упоминать о записке.

Конечно, в кафе вполне могла быть установлена кинокамера, которая засняла то, как Борис передал мне что-то написанное, я это прочел, а затем он поджег бумагу в пепельнице, и мы оба, замерев, смотрели, как она горит. В таком случае, если я не сообщу об этом эпизоде Ханту и Омэли, а в отделе Советской России действительно сидит «крот», который увидит мой отчет о пикнике, я могу стать жертвой шантажа.

Поэтому я решил упомянуть в отчете, что мне была дана записка. Однако упоминание об отделе Советской России опустить. Если КГБ вознамерился посеять у нас подозрение в наших собственных людях, он не достигнет цели. Остальное содержание записки довольно туманно. И я решил рискнуть.

Зачем? Этот вопрос обрушился на меня с такой силой, будто я получил удар под дых. В самом деле, зачем? Почему не сказать правды? Если это внесет разброд в работу отдела Советской России — что ж, они такое наверняка уже переживали. Однако я знал, что решения я не изменю. Тесное общение с Омэли не только походило на пребывание в одной комнате с заразным больным, я был просто не готов противостоять его дотошной паранойе. Передавая информацию, я не мог не быть ею запятнан.

И все же я не в состоянии был понять, что мною двигало. Свое слово сказал какой-то упрямый, глубоко сидящий во мне инстинкт.

Уже настало воскресенье, было десять часов вечера, и дольше откладывать звонок Ховарду Ханту было нельзя. Я вышел на улицу и отыскал телефон-автомат. На проспекте 18 июля было так же тихо, как в четверг в полночь на берегу Грин-Бей в Висконсине.

— Где тебя черти носили? — Так начался разговор.

— Пил с нашим другом.

— До сих пор?

— Признаюсь, Ховард, я вернулся в отель в семь часов, начал было звонить, чтобы сказать, что перезвоню снизу через десять минут, но, Бог мне судья, заснул с трубкой в руке.

— Не может быть.

— Вы когда-нибудь пили с русскими водку на равных?

— Да. И успешно. Ты что же, не знаешь, что перед началом надо выпить оливкового масла?

— Ну вот теперь буду знать.

— Хорошо. Один вопрос. Это было успешно?

— Не могу ответить стопроцентно утвердительно.

— Вот дерьмо.

— Тем не менее материала достаточно много.

— Достаточно, чтобы прямо сейчас засесть на всю ночь?

— Сомневаюсь.

— В таком случае отложим это до завтра. Но ты сейчас же приезжай в посольство. Нэнси ждет, чтобы распечатать пленку.

— Что ж, хорошо.

— И побудь там, чтобы помочь ей разобрать неясные места.

— Конечно.

— Я знаю, мальчик, это открытая связь, но намекни: чего хотел наш друг?