Призрак Проститутки

Я, конечно, делаю вид, будто знаю, кто скрывается под кличкой УПЫРЬ.

На этом я поставил точку. Я и сам не знал, ради чего затеял это письмо, просто захотелось что-то выбросить. Я намеревался рассказать Киттредж про Салли и понимал, что не смогу, тем не менее решил попытаться. Сознавая, что могу изменить свое мнение в процессе письма, я решил все же взяться за эту тему на новой странице.

7

В перерыве на кофе и fundador

2.00 ночи

Киттредж!

Совсем новый предмет. Пожалуйста, не выносите суждений, пока не прочтете все до конца. Молю Бога, чтобы то, что я собираюсь вам сказать, не отразилось на нашей дружбе. Видите ли, я затеял роман, который может оказаться длительным. В Вашингтоне вы все время старались найти для меня привлекательную молодую даму, а женщина, с которой я сейчас встречаюсь втихую — это клише, безусловно, передает характер наших встреч! — боюсь, не очень подходящая. В общем, она замужем, у нее двое детей, и она супруга — такое уж у меня счастье! — одного из моих коллег.

Ну хорошо, я знаю, вы спросили бы, как все началось, кто она, и я отвечу: она Салли Порринджер, жена Овсянки.

Изложу факты. Это началось однажды вечером, за неделю до Рождества, на вечеринке в доме Майнота Мэхью. Наш шеф резидентуры, получив известие, что Ховард Хант наконец приезжает на смену ему в конце января, решил устроить прощальный вечер, а заодно рождественский прием. Он пригласил всю резидентуру с женами, плюс целый ряд своих дружков из Госдепартамента, плюс довольно много относительно незаметных, с моей точки зрения, уругвайских бизнесменов и их жен, и вечер, должен сказать, получился самый заурядный при том, сколько рождественских приемов идет вокруг.

Кстати, Рождество здесь на редкость не соответствует нашим представлениям об этом празднике. Так не хватает пронизанного розовым светом холода зимних сумерек, нежных, как отличный щербет, — здесь стоит летняя жара. И ты то злишься, то себе сочувствуешь. Я упоминаю об этом, потому что на вечеринке у Мэхью в его хорошо налаженном доме с фотографиями, отмечающими этапы его карьеры, и мебелью для асиенды (кресла, украшенные бычьими рогами), — доме, оплаченном, несомненно, за счет игры на бирже, гости несколько оживились, когда он сел за рояль. «Среди моих знакомых, — сказал мне однажды отец, — нет человека, который не обладал бы неожиданными способностями». Оказалось, что Мэхью поет и играет. Он пропел с нами все известные песни. И «Славься, поют ангелы», и «Рождество, Рождество», и «Колокольчики звенят», и «Тихая ночь», и где-то посреди «Придите, все верующие!» рядом со мной вдруг оказалась Салли Порринджер, рука ее обвилась вокруг моей талии, и мы принялись раскачиваться в такт песне, которую человек тридцать пели вместе с Мэхью.

Вы знаете, что я не большой вокалист. Слишком многое влияет на меня, мешая выводить золотые ноты, но у меня есть басок, так что подпевать я могу. Салли, однако, обнаружила что-то хорошее в моем голосе. Не знаю, потому ли, что раньше я никогда не пел, двигаясь в такт музыке, но я слышал, как льется мой голос и как привольно поется, и наслаждался красотой — не столько слов песни, сколько воспоминаний о льдисто-холодном розовом времени года, когда у нас Рождество. И я почувствовал, что это действительно Рождество, хотя и в Уругвае. На меня снизошло откровение, какого я всегда жду, когда декабрь подходит к своей завершающей неделе, — чувство, без которого трудно жить весь остальной год, убеждение (я произношу это шепотом), что он, возможно, в самом деле рядом.

Словом, я был в таком приподнятом настроении, что вдруг возлюбил всех своих коллег и их жен и почувствовал, сколь сладостны все торжественные обязанности перед страной и дорогими сердцу друзьями, зов долга, жажда дерзать. Но прежде всего я думал о вас, потому что Рождество для меня часто связано с вашей красотой — вот я это и сказал, — и тут, распевая «О позвольте нам поклоняться Ему», я опустил взгляд и увидел лицо Салли Порринджер, оно было такое оживленное, и она так тепло улыбалась мне, так соответствовала моему хорошему настроению, что впервые мне понравилась.

Спев все гимны, мы присели на софу, и я задал Салли какой-то вопрос про нее. И она довольно подробно рассказала мне историю своей жизни. Ее отец участвовал в родео, но много пил и бросил мать, которая снова вышла замуж за славного человека, торгующего зерном и кормом. С Шерманом Салли познакомилась еще в школе (Стиллуотер, штат Оклахома), затем они вместе поступили в университет штата Оклахома, но первые три года почти не встречались. Он грыз науку, зарабатывая академические баллы, а она была мажореткой (значит, я правильно угадал!). Тут я поглядел на нее попристальнее. Она довольно хорошенькая, хотя ничем особо не выделяется: маленький курносый носик, веснушки, светло-зеленые глаза, соломенного цвета волосы, — словом, слегка задерганная мать семейства, но я мог себе представить, как она выглядела лет десять-двенадцать назад. По всей вероятности, была здоровая живая девушка, крутившая роман, как она сейчас призналась, с одним футболистом. По всей вероятности, он бросил ее, потому что на последнем курсе она уже была с Шерманом, и они поженились после окончания университета.

Я знал, что от меня ждут такого же отчета, но мне вовсе не хотелось показывать содержимое моего скудного буфета. И вот я сидел и улыбался, понимая, что надо что-то из себя выжать. Поверите ли? Я принялся долго и подробно рассказывать о том, как в Йеле открыл для себя Скита[68] — по-моему, она отчаянно боролась со сном и разочарованием. Мы только собрались расстаться, как подошел Шерман. Сегодня вечером он дежурил в посольстве. Это означало, что он должен ехать на работу и взять свою машину. А Салли хотелось остаться. Поскольку у меня на этот вечер был «шевроле» с двумя дверцами из посольского гаража, я предложил забросить ее домой по пути в свой «Сервантес». В общем-то, мне этого вовсе не хотелось, я бы с удовольствием уехал сразу за Порринджером — не нравились мне эти глаза параноика, смотревшие на меня сквозь толстые стекла очков, — но Салли сразу так погрустнела, ей так не хотелось уезжать, что я остался.

Немного позже мы пошли танцевать. Майнот Мэхью играл теперь разные варианты чарльстона. Я не умел танцевать чарльстон, а Салли умела, и мы отлично проводили время. Когда Майнот заиграл медленные фокстроты тридцатых годов — я запомнил названия двух из них: «Темно-фиолетовый» и «Звездная пыль», — мне показалось, что Салли что-то уж слишком стала ко мне прижиматься. Но такой полуфлирт, наверное, считается возможным, если муж находится в той же комнате. А его не было. Тут, к моему облегчению, нас разъединил Барри Кирнс, наш снабженец. Однако сев, я почувствовал раздражение: Салли, казалось, получала не меньшее удовольствие от танца с Барри.

Тем не менее, когда гости стали расходиться, Салли была со мной, и мы вышли вместе. По пути из Карраско в Монтевидео я так и не сумел найти тему для разговора, и мы промолчали всю дорогу. Мною владело такое же напряжение, как много лет назад, когда мы играли в Крепости с девушками в поцелуи — вот такая же тишина стояла, когда ты выходил с девушкой из комнаты. Помнится, мне всегда казалось, будто я иду по лесу в оттепель, и каждая капля тающего снега была частицей заранее предусмотренной цели.

Вскоре я остановил машину перед домом Салли, и она сказала: «Давайте объедем квартал».

Я объехал. Порринджеры живут в маленьком оштукатуренном домике на одной из улиц среднего достатка, лишь слегка приходящих в упадок, в безликом районе за Дворцом правосудия. Даже летом здесь сравнительно безлюдно, а за домом Салли есть несколько пустых участков. Я остановил машину, Салли ждала, я не двигался. Тогда она потянулась, заперла дверцы и подняла стекла в окнах. Я все не двигался. Сердце у меня так колотилось, что, по-моему, ей было слышно. Я вовсе не хотел заниматься с ней любовью и не хотел наставлять рога Шерману Порринджеру, хотя, признаюсь, некоторое шевеление внизу живота появилось.