Порнограф

И почему тебе, Ваня, больше всех надо? Пыхтел бы с очередной задасто-молоткастой женушкой в теплой койке, гоняясь за кратковременным, клейким, как сперма, счастьем и не имел никаких проблем. Хор-р-рошо! Хорошо? Ничего хорошего, мать вашу так!

Властолюбцам этого и надо, чтобы мы, вольные расп… дяи, превратились в укрощенных бюргеров, высшая мечта каковых погреть мамон на Карибах. Тьфу!..

Только не это, Ванечка! Лучше провонять от копчика до макушки чесночным запахом и каждый день месить говно повседневности, чем чувствовать себя законопослушным рабом, хавающему положенную пайку.

Скоро я сам мог убедиться в том, что месить раскисшее унавоженное поле дело трудное и неблагодарное. Покинув трайлер в месте Z, возле деревушки Сучкино (ей-Богу, название такое), мы самонадеянно пошлепали через колхозные угодья, решив скосить путь к собачьей ферме заводчика Коробкова.

Был уже мглистый вечер. Из дырявого неба сочилась гнилая слизь. Чернозем прилипал к подошвам ботинок и вскоре мы почувствовали себя акванавтами в Марианской впадине. Разумеется, мы заматерились: Родина, мама наша, за что наказываешь сыновей своих? За тебя мы, родная и любимая. Дай нам возможность помочь тебе?!.

— А мы туда? Или не туда? — волновался Сосо. — Ни огонька, вах? Лопухин… ай-е'.. Ё!..

— Поскользнулся, что ли?

— …!..!..…….! — вычурно ответил мой товарищ из положения лежа.

Я нашел его на поле и начал было помогать подняться в полный княжеский рост. И неудачно — сам шлепнулся на карачки, выразив тоже простыми словами свое отношение к нестандартному положению вещей. И, ковыряясь таким странным образом на темном милом грязном поле, мы неожиданно расхохотались.

Это был смех свободных людей, которые сами выбрали такой путь к своей цели. Ни одно высокопоставленное политическое чмо не посмело бы выйти на это поле. И в этом было наше несомненное преимущество. Родной навоженный дух — самое надежное средство против высокопоставленных гнид. Так оно было всегда. Так оно и будет впредь!

После того, как мы успокоились и поднялись в полный благородный рост, то услышали далекий собачий лай. И этот брех был для нас, как песня песен.

— Вот, — проговорил я назидательно, — идем правильной дорогой, товарищ.

— Ты хочешь сказать: ползем, — уточнил Сосо.

— Ползем, но верной, блядь, дорогой!..

Встретила нас ферма беспорядочным тявом цацей, цац-шнауцеров и цац-науцеров. Это была симфония, которую выдержит не каждый. И поэтому я не удивился, когда Сосо залепил руками свои уши. Ему ещё повезло — песики уже находились в вольерах, а вот когда они на свободе… На симфонический гвалт из деревянного дома на крылечко вышла Ая. С берданкой. И предупредила, что будет стрелять. Пришлось орать, что это я, её бывший муж Лопухин!..

— Ванечка, — не признала поначалу. — Ты ли это, блядь?.. Ой, загваздался-то? А кто с тобой? И с ружьями? И пахнет от вас!..

Вот за что не люблю женщин, так это за чрезмерное любопытство. Какая разница откуда пришел мужик со своей штыковой лопатой, в смысле, автоматическим оружием? Коль пришел, обогрей, накорми, да меховой охальницей приласкай. Он и будет весь твой, труженик полей, лесов и рек…

Потоптавшись на крыльце, мы наконец были приглашены в дом. В нем была спартанская обстановка — два топчана, табуреты, погрызенные щенками, огромная печь, где часто клокотало пойло для песиков. Здесь я, помнится, выдержал месяц, после чего позорно сбежал, лишив ферму двух рабочих рук. Осмотревшись, задал непринужденный вопрос о доге. Где, мол, мой Ванечка, что-то я его никак не вижу?

— Так, папа его захватил в деревню, — последовал безразличный ответ. Чего, соскучился, Лопухин?

— А зачем? — у меня появилось желание использовать АКМ в качестве дубины.

Оказывается, собакозаводчик убыл в Сучкино по делам фермы, прихватив для душевного удобства Ванечку. Я чертыхнулся — право, такое впечатление, что судьба издевается надо мной. За что? Меня успокоили: папа вот-вот вернется, а пока не мешало бы привести себя в порядок. Я плюнул на все и решил подчиниться обстоятельствам. Плестись в деревню не было ни желания, ни сил. Даже за миллион долларов. Ополоснув руки и лицо в цинковом тазике, я сел у окна и принялся ждать. Пса с широким и удобным ошейником на шее. И пока я придавался размышлениям о капризах девки-судьбы, жена (б/у) и Сосо Мамиашвили разожгли печь и приготовили чай на мяте.

Чай на мяте? Мир рушится, а мы будем хлебать чаек на мяте, блядь, промолчал я. Хотя почему бы и нет? В этом, может, и есть сермяжная правда нашей жизни: сидеть на краю пропасти, болтать ногами и получать удовольствие. Ладно, скрипел я зубами, чему быть, того не миновать, и потребовал, чтобы кипяточку залили в мою алюминиевую кружку. Она была старая и по размерам напоминала солдатскую каску. Я сел спиной к теплой печи и принялся обжигать губы жидкой мятой. Автомат приткнулся у моего бока, и мне показалось, что все это уже было. Не ходили мои ли деды Лопухины в лесных партизанах?..

— А чего вы с винтовками? — поинтересовалась Ая.

— Это автоматы Калашникова, красавица, — хрустнул сахарком Сосо Мамиашвили. — Много дурных людей, так?..

— Ой, и не говори, — хлюпала с блюдца Ая. — А вот собаки другое дело верные друзья.

Дуся, «утку», промолчал я и ушел на крылечко, чтобы не слышать известные откровения. Влажная темная стена отделяла меня от яростного мира. Там кроваво и опасно, а здесь тихо и обреченно. Больше всего меня пугала эта могильная тишина, когда ферма погружалась в сон, как в тяжелую и отравленную воду. Мне казалось, что я здесь мертвый. Хотя бы по той причине, что никто не заметит моего возможного исчезновения. Здесь моя живая душа превращалась в ничто. Именно этого испугался. Кому-то уединенный уголок показался бы раем, а для меня, человека действия и активной, прошу прощения, социальной позиции, — могилой.

Когда допил чай на мяте, то возникло неистребимое желание шваркнуть кружку в металлическую сетку вольера, чтобы взорвать в клочья кладбищенскую тишину. Не успел. Во мглистом пространстве возник устойчивый тукающий звук двигателя. Наконец-то господин Коробков на «Ниве» пожаловал из гостей. Если он там пропил Ванечку, пристрелю!

Отечественный дорожник качался на ухабах, как лодка в шторм. Свет фар трудно пробивал муть ночи. Собачья ферма вздыбилась, да, учуяв знакомый самогонный запах хозяина, приумолкла. А то, что папа Ая любил проклятую, знала последняя собака в округе. Лихо заехав во двор, «Нива» ткнулась бампером в сарайчик, который екнул, как живой, но удар выдержал.

— Ванюха! — восторженно взвопил собакозаводчик, выпадая из машины. Какими судьбами?

— Где дог, папа?

— Дог? Ах, Франкинштейн? — и, как швейцар, распахнул дверцу. — Выходи, любезный.

Пятнистый Ванечка выполнил команду, а, признав меня, метнулся навстречу, выкинув для поцелуя мокрый обмылок языка. Привет-привет, бродяга, затормошил я пса и… обмер.

— Папа! — рявкнул я. — Где ошейник, черт бы вас побрал?!

— Какой, блядь, ошейник, сынок?

Как я не пристрелил благодушного пьянчугу, не знаю. По сути он был малым незлобивым и души не чаял в своих питомцах, да вот, повторю, грешок за ним водился, и с этим ничего нельзя было поделать.

— Где ошейник, спрашиваю? — и вдавил дуло АКМ в жировые складкам обалдуя. — Пропил, папа?

— Ты чего, Ванюха? — трепыхался. — Чегось такой нервный?.. Я инвентарь — ни-ни!

— Тогда где?

— А з-з-зачем?

— Он мне дорог, как память.

— Ааа, как память? Интер-р-ресно.

На шум и крики явились Ая и князь Мамиашвили, потные от чаепития. (От чаепития ли?) Дочь и мой боевой товарищ кинулись выручать папу от меня, безумца с автоматом. Песики в домиках не остались безучастными к человеческому бедламу. И началось такое светопреставление…

Не знаю, чем бы дело закончилось, да высвобожденный собакозаводчик сгинул в сарайчике, где непродолжительное время матерился и ломал ноги. Потом выпал из него и в руках его широким куском кожи обнаруживался ошейник. Вырвав его, я обмацал кожаный ремень. Есть! Дискетка была на месте. Да-да, вот таким хитрожопым оказался Ванечка Лопухин. Упрятал миллионный кусок пластмассы в собачий ошейник. Какая бы блядь догадалась? Да, никакая.