Отцовская скрипка в футляре (сборник)

Этой горькой участи, к несчастью, не всегда способны избежать даже потенциально крупные личности. И на свет является беспощадный тиран. Либо же, а такое тоже не исключено, смешной в своих потугах на величие честолюбец…

— Все верно, Денис Евгеньевич. Только не верится мне, что Чумаков — богатырь сорока двух лет от роду, видный хозяйственник, отмеченный орденами, искренне уважаемый и далеко не неимущий, продал душу черту, растянулся на этом вашем гололеде.

— Я, в отличие от вас, не усматриваю в этом парадокса: как же так, сам Чумаков — и вдруг?… Боюсь, Василий Николаевич, что это «вдруг» стряслось с ним много раньше, когда он, как сам мне исповедовался, отчетливо осознал цену каждой копейки и понес через жизнь расхожую истину, что в рубле этих копеек — сто. Тогда-то он из чувства уязвленного самолюбия решил жить всем на зависть. То есть поскользнулся на льду корыстолюбия…

А дальше… Дальше события развивались в соответствии с неумолимой логикой стяжательства. Корыстолюбие неутолимо. Можно удовлетворить самые обширные и самые изысканные потребности чревоугодия. Но с тем, что касается денег, вещей, степени комфорта, дело куда сложнее. Всегда найдется некто, кто по меркам корыстолюбца живет лучше него. У кого больше денег, больше золотых колец на пальцах, красивей обставлена квартира. И такой субъект способен искренне страдать от своей мнимой ущербности и готов на любое преступление, чтобы превзойти соперника. И предела такому соперничеству нет. Всегда появляется нечто, чего еще нет у тебя. При этом некоторые теряют голову. Мне случалось вести дела расхитителей, у которых было изъято пятьдесят костюмов, сто двадцать пар обуви, которые имели две дачи, три автомашины. Это, конечно, уникумы. Но глядя на них, ломаются души у таких, как Чумаков. Рождаются более мелкие, но не менее опасные хищники…

— А причина? — спросил Стуков.

— Думаю, что в нашу жизнь вторглось множество привлекательных вещей раньше, чем успели воспитать у людей подлинную культуру потребления, привить им меру истинной ценности вещей в быту человека. Помните у Евтушенко: «Вещи зловещи…»?

— И еще, наверное, мещанство, — брезгливо сказал Стуков. — Мещанин питается вещизмом. Вещизм кормится мещанством.

Солнце разлеглось на выметенном дочиста мартовскими ветрами небе. Заискрились заплатки льда на стеклах гостиничных окон.

Начиналось двадцать первое утро Дениса Щербакова в Шарапово.

В коридоре райотдела Дениса поджидал Павел Антонович.

— Здравия желаю, — поприветствовал он следователя.

— Здравствуйте, Павел Антонович. Рад вас видеть.

— Какая там радость, — отмахнулся Селянин, подавая тяжелую, заскорузлую руку. — Я уже позабыл, когда она была, радость. И от меня людям только докука.

В кабинете окинул Дениса испытующим взглядом, сказал с уже знакомой ершистостью:

— Стало быть, опять зигзагами. По прямой-то, видно, трудненько. Касаткина обелили, теперь, слыхать, и Постников ни при чем. А вы вместо того, чтобы найти виновников смерти Юрия, вдруг лесной торговлей заинтересовались.

— Говорят, все в жизни взаимосвязано и переплетено.

— Какое там переплетение: бревна эти и смерть моего сына.

— А вы от кого узнали, Павел Антонович, про то, что мы вникаем в лесные дела?

— От самого авторитетного и знающего человека. — Селянин даже приосанился. — От Федора Иннокентьевича Чумакова. Посетил он меня, не побрезговал. Ладно мы с ним вечер посидели. Он мне и сказал: поскольку государственное следствие лесными делами заинтересовалось, а занимался ими в мехколонне только твой покойный сын, то у него об этих делах какие-нибудь записки остались. Мало ли там что. Пометил себе для памяти мелочь какую или расчеты. Тебе, говорит, они без надобности, ты их можешь выбросить запросто, а для следствия они могут стать документами. Так ты мне их отдай, а я передам следователю, поскольку с ним хорошо знаком. Порылся я у Юрия в столе, в книгах, никаких записок нет. Так и доложил Чумакову. Чумаков вроде бы остался доволен.

— Остался доволен и не просил вас молчать о его визите? Не обращался к вам ни с какой просьбой?

— Да вроде бы ни с какой. Хотя, постойте… Верно, пробросил: ты, мол, сильно-то, Павел Антонович, не распространяйся о наших с тобой разговорах. Сам знаешь, могут истолковать превратно. Ненароком набросят тень и на Юрия. Поскольку власти, похоже, ищут жуликов.

— Что же вы нарушили приказ Чумакова? Разгласили мне ваши секреты?

Павел Антонович смутился, но ответил с достоинством:

— Про вас он не заикался даже. Я ведь не где-нибудь среди кумушек на базаре. А в нужном месте. И нужному человеку… Я вас, прошу прощения, теперь уже почитаю за своего, поскольку разбираться приехали в причинах гибели Юрия.

— Спасибо, если так, Павел Антонович, — тепло сказал Денис.

А Селянин, удивляясь своему душевному порыву, а может быть, уже сожалея о нем, заговорил сумрачно:

— Век бы мне их не знать, дел этих лесных. Вы человек городской, начитанный, может, посмеетесь надо мной. Да только сызмальства я вырос в понятии, что не бывает никакой торговли на чистом сливочном мюле. Даже присказка такая есть: не обманешь, не продать… Да зачем куда-то далеко залетать. Бывало, Фрося моя вынесет на базарчик к рейсовому автобусу редиску. И трухлявая есть в пучке. Так ведь она отмоет, причешет ее, да так, что купят с лету. Или сальце выложит на прилавок, вывернет его тем боком, в котором мясные прожилки почаще… А потому, если говорить прямо, тянуло меня за душу, что сын мой в дела продажные впутался. Часто его выспрашивал: все ли, мол, у тебя чисто, не имеешь ли от кого навара, потому что выпивать стал частенько. Лес-то, понимаете сами, он кому дрова, кому громадная ценность. А в тайге его все еще прорва. Юрка, бывало, только усмехнется в ответ и разные ученые словечки: ныне, мол, предприимчивость и ловкость в большом государственном почете. Ну, а главное: не бери, мол, в голову, батя, Федор Иннокентьевич самолично каждому бревну ведет счет и с просек наших не спускает глаз. Покуда Федор Иннокентьевич на своей должности, со мной все нормально…

Денис признательно думал о том, какое важное, если не сказать сенсационное, сообщение сделал этот простодушный человек. И давая выход неотступно преследовавшей его мысли, спросил:

— Помните, вы рассказывали мне, что Юрий увлекался «Спортлото». Видели ли вы когда-нибудь у него карточки «Спортлото»?

— Видел. Не раз. Фрося даже выметала из избы ненужные, — и встревожился: — А к чему бы вам это?

— Да так, к слову. Известно вам, что ваш сын имел не только крупные сбережения, но еще и приобретал ценные вещи?

— Помню, за неделю, до того, как с ним получилось, вернулся он из области и показал мне золотое кольцо с камушками. Купил, говорит, дешево, по случаю. Надену, сказал, его на палец своей невесте. И похвалился, что на кольце мастер в магазине нацарапал мелконькие буковки Т. С., значит, Татьяне Солдатовой. — Павел Антонович, покряхтывая, поднялся, постоял у окна, не то смотрел на тихую улицу, не то прятал навернувшиеся слезы… Потом заговорил медленно, тяжело: — Да, Татьяна Солдатова… Не судьба, значит. А крепко она ему зашла в душу…

— Павел Антонович, — чувствуя неловкость за такой разговор, начал виновато Денис. — Могли бы вы показать это кольцо?

Павел Антонович отошел от окна, растерянно посмотрел на Дениса:

— Так нет у меня этого кольца.

— Где же оно? Мне известно, что в свой последний вечер в кафе ваш сын надел это кольцо на палец Солдатовой, а когда она отказалась принять подарок, забрал кольцо и положил к себе во внутренний карман пиджака.

— Одежду Юрия, в которой он был в тот вечер, мне выдали наутро в больнице. Точно по описи. Кольца при мертвом Юрии не было. — И вдруг вскинулся от внезапной догадки: — Так, может, за это кольцо и убили моего сына на дороге? Грабеж получается…

— А вы могли бы узнать это кольцо?

— Как сейчас вижу. Я ведь кроме этого кольца других за всю жизнь не держал в руках. Ну, кольцо, значит, обыкновенное, золотое, блещет. На цветочек похоже. Камушки сверкают сильно. И я говорил: буковки Т. С.