Тень жары

– Он милый старик, только немного слезлив.

Она догадалась, что в этих делах от меня толку мало.

Ну, а теперь она была необходима мне.

– Ты голоден или это связано с приключениями?

Скорее всего с приключениями – Эдик стопроцентный персонаж приключенческого жанра.

– Ладно!  – согласилась она, и через полчаса я встречал ее на Кутузовском.

Паркинг перед рестораном был забит хорошими автомобилями – гладкокожими, издали напоминавшими изящную женскую руку, туго обтянутую добротной лайкой. Они стояли на рейде, дожидаясь, пока команда ест и пьет в высоком "козырьке" – там окна расписаны яркими неоновыми пятнами, а мужчины, наверное, распушают перья, и женщины тонким пальцем аккуратно стряхивают пепел с длинных черных сигарет "Моор" и подносят к губам стаканчики с кьянти. Впрочем, наличие кьянти, скорее, следует домыслить.

У входа стыла маленькая очередь. Мужчины все как один были экипированы в темные пиджаки, фасон которых строился на прямых линиях и углах; манжеты подвернуты – небрежно, будто невзначай. Готов побиться об заклад, что все они в белых носках.

Такой пиджак с матрацно-полосатой подкладкой, мешковатые брюки и белые носки – признак состоятельности и вообще хорошего тона.

Очередь пахла – хорошим табаком и дорогой парфюмерией.

Я прохаживался под "козырьком", высматривая Бэллу. Остановился перед стеклянным кубом рекламной витрины и пробовал сообразить – что бы эта реклама могла означать.

В стеклянный куб, походящий на аквариум, были погружены ресторанный столик и пара стульев. У меня возникла идея.

Движением очереди руководил молодой человек приятной наружности – идеальная стрижка, ухоженное продолговатое лицо, безразличный взгляд. Я давно не бывал в ресторанах и понятия не имел, что у нас теперь так выглядят швейцары... Швейцар должен все-таки оставаться швейцаром: скромная пенсия армейского отставника, синий мундир, лацкан и обшлаг отчеркнуты золотой лентой, высокомерный изгиб рта, студенистый взгляд, толстые щеки, идеально выскобленные опасной бритвой.

Дождавшись, пока юный привратник отворит дверь и соединит аппетитно-теплый мир ресторана с прохладным миром улицы, я тронул его за локоть.

– Я хочу у вас поработать...

Он посторонился, освободил проход, пропуская очередную парочку, бесстрастно покосился на меня, прикидывая, наверное, про себя, в каком это качестве может нести здесь службу человек вроде меня.

Похоже, он пришел к выводу, что ни в каком.

Я указал на сухой аквариум.

– Я буду человеком-рекламой. Буду сидеть в той витрине, рекламно улыбаться, рекламно поедая пиццу. У вас не будет отбоя от клиентов.

– У нас и так нет отбоя...  – он осмотрел мой гардероб и жестко добавил:  – В джинсах к нам нельзя!

Но прежде, чем он успел захлопнуть дверь, на нас с тыла обрушился залп скорострельной французской речи; кто-то в сером долгополом плаще колоколообразной формы протиснулся к двери – привратник, не ожидавший такой энергичной атаки, был вынужден отступить. Он возражал – жестом и голосом – впрочем, голоса я уже не слышал: дверь плавно закрылась.

С минуту они вели интимную беседу в холле.

Привратник прошествовал к двери и кивком предложил мне войти.

– Черт тебя!..  – Бэлла уже кидала плащ на стойку гардероба.  – Не мог поприличней одеться? Ты уже стоишь мне пять долларов!

Я поцеловал ее в щеку.

– Зараза!  – она ласково улыбнулась и в знак приветствия двинула меня в плечо так, что я покачнулся.  – Пять долларов стоили мне твои джинсы. Или три тысячи... Как это по-русски?..

– Три сверху,  – оживил я ее память.  – Можно еще – три на лапу... А кстати, почему долларов, а не франков? Или ты платила еще в какой-то валюте?

– В бырах!  – рявкнула Бэлла.

– Бырах?

Бэлла перед зеркалом устраивала рту короткую энергичную гимнастику – так женщины проверяют, хорошо ли легла помада – и по ходу дела объясняла, сплющивая слова характерным движением губ: быры – это эфиопские деньги...

– Быра. Бы-ы-ра...  – я пробовал незнакомое слово на вкус.  – Я не знал, что есть такие... Одна быра. Две быры. Это хорошо звучит. До этого я полагал, что самая вкусная на слух валюта – это тугрики. Прислушайся: туг-ри-ки, туг-ри-ки, туг-рики... На мой вкус, это хрустит, как жареный в соли арахис.

Мы поднялись наверх, в ресторанный "козырек", и пристроились в ближнем к лестнице углу.

Я сразу увидел Эдика. Он сидел спиной к нам через три столика, компанию ему составляла пышная женщина с лошадиным лицом. Бэлла заказала пиццу.

– Работаешь?  – спросила она.  – Или так?

Я объяснил, что у меня теперь редкая, экстравагантная служба, имеющая прямое отношение к мировой революции, причем – к любой: социалистической, буржуазно-демократической, империалистической и так далее.

– И что за служба?

– Я работаю осквернителем могил.

– Занятно!  – Бэлла поискала глазами официанта, но не нашла.  – Придется взять у тебя интервью...  – она комкала салфетку и развивала мысль о нашем будущем сотрудничестве, я слушал вполуха и смотрел, как подрагивает, ерзает тюлевая занавеска от щекотки тонких, острых сквознячков, прорывающихся через щели в гигантском окне... Занавеска посторонилась – скорее всего, внизу открыли входную дверь – в черном треугольнике слезящегося окна встали огни Кутузовского: сиреневое ложе большой улицы, накрытое неоновой мутью светильников, тонкие нити автомобильных стоп-сигналов... А хорошо же смотреть на этот город вот так, сверху, из прямого тепла кабака: слева темный штык памятника, дальше пятно витрины, в котором вспух красный прыщик сигнальной лампочки; мозаика прохладных цветов, вытекающая из-под тебя, вознесенного на второй этаж, и ускользающая куда-то туда, где белыми прожекторными тросами надежно пришвартована глыба триумфальной арки... Я думал, что к этому городу, наверное, можно испытывать теплые чувства – но в том случае, если ты вот так приподнят, изъят из него. В конце концов можно любоваться и гиеной – если она отделена от тебя надежной оградой зверинца. Голубоватый тюль медленно встал на место, смазал шевеление цветов в черном окне.

Я присмотрелся к публике. Пьяных нет. Тонко чувствуя теперешние времена, бандиты не позволяют себе излишеств – в том, что добрая половина здешних посетителей бандиты, я не сомневался ни минуты.

– Ты чего?  – спросила Бэлла.  – У тебя что, шило в...  – она покосилась на соседний столик и не стала развивать эту мысль.

– Симпатичное место,  – сказал я.  – И народ интеллигентный, не то что прежде. Вообще пиццерия – это золотое дно. У меня был знакомый, занимавшийся этим бизнесом.

– Большие деньги?

– Ну, сравнительно... Когда они приезжали в банк сдавать выручку, банк закрывался – столько приходилось считать-пересчитывать. Они оперировали исключительно лимонами.

Бэлла подняла глаза в потолок:

– Лимонами?

– Это у нас теперь такая денежная единица. Миллион. Поллимона, полтора лимона, десять лимонов – такие у нас теперь цитрусовые деньги.

– Хорошо,  – заинтересованно заметила Бэлла.  – Я запомню. А у твоего приятеля – целая цитрусовая плантация?

Кто его знает... Возможно, и есть какой-то надельчик в шесть соток – если только в садах Эдемских успевают созревать цитрусовые. Из него сделали начинку для пиццы – упаковали машину динамитом, и от него ничего не осталось. Ничегошеньки.

Я рассказал, что знаю, опустив, правда, кое-какие подробности: в машине, кроме пиццерийщика, находились его жена и дочка.

– Твою мать!  – сказала Бэлла. Она хотела еще что-то прибавить, но я ее уже не слушал: Эдик поднялся с места.

Если он направляется в туалет, то нам по пути. Его роскошная приятельница будет приятно удивлена, когда Эдик вернется.

Он, наверное, читал мои мысли. Я вошел в туалет следом за ним, тихонько прикрыл дверь.