Гончая. Гончая против Гончей

Шеф и так не испытывает чрезмерной любви к моей особе, поэтому его яростная угроза оставляет меня равнодушным. Я не могу отделаться от мысли, что Искренову все-таки удастся меня провести.

Дождь барабанит по жестяному карнизу. Свет в кабинете приглушенный и тусклый, словно пропущен сквозь опал. Молчание, воцарившееся между нами, долгое и напряженное. Наконец Божидар зябко потирает руки и с неестественной улыбкой тянет:

— Я попросил тебя остаться не потому. В воскресенье я женю старшего сына… Буду ждать вас с Марией.

Сейчас мое присутствие для него действительно невыносимо! Его собственное счастье — как живой укор: Божидар прекрасно знает, что моя дочь разводится.

Из окна врачебного кабинета виднелись очертания горы Люлин, мягкие и плавные, они напоминали спящую женщину. День выдался солнечным, теплым, весна вступала в свои права, далекий лес казался зеленоватой дымкой. Кругом царили красота и спокойствие, но я приехал в Суходольскую наркологическую клинику не для того, чтобы любоваться природой.

Кабинет был обставлен простой потертой мебелью, рассохшиеся книжные полки занимали всю стену. На письменном столе лежали кассетофон, блокнот с чистыми листками и несколько толстых книг с исчерпывающими, наверно, сведениями о природе и признаках психических заболеваний. Атмосфера кабинета походила на обстановку в следственном отделе, хотя здесь на окне не было решеток. Я подумал, что в работе следователя и психиатра есть что-то общее: и тот и другой стремится к истине, к разгадке человеческого подсознания и достигает этого исключительно благодаря терпению. Я почувствовал сострадание к мужчине, сидящему напротив. Он казался удивительно юным, у него была черная как смоль борода, внимательный, ощупывающий взгляд и лицо интеллигента.

Сдержанность, с которой он меня встретил, объяснялась, очевидно, его «профессиональной деформацией»; но я был не наркоман, а просто человек, любопытный по долгу службы.

— Чем могу быть полезен?

— У вас курят?

— Курите! — Он повернулся на вращающемся стульчике, бережно, аккуратно передвинул кофейный фарфоровый сервиз и протянул мне одно из блюдечек.

— Вы действительно сможете мне помочь. — Я не торопясь закурил сигарету и выпустил дым в сторону кассетофона, единственного реального атрибута медицинского учреждения. — Речь пойдет о вашем пациенте, симпатичном юноше, который лечился у вас два года назад. Говорит ли вам о чем-нибудь имя Павел Безинский?

— Павел Безинский… Безинский. Ах, да… Покер?

— Именно его я и имею в виду.

— А что вас, собственно, интересует? Уж не натворил ли он чего-нибудь?

— Он просто покончил с собой.

Лицо врача помрачнело, словно он услышал тяжкий упрек, и стало похоже на лицо стареющего мужчины, который делает все возможное, чтобы казаться рано повзрослевшим юношей.

— Стра-а-анно, — протянул он. — Хотите кофе?

— С удовольствием выпью чашку, хотя в последнее время стали поговаривать о кофеиновой наркомании.

Шутка оказалась неуместной, и врач дал мне это понять. Он достал из ящика письменного стола серебристый термос, а старинная чернильница с бронзовым орлом оказалась сахарницей.

— Что странно?

— Видите ли, товарищ…

— Евтимов.

— Безинский добровольно пришел к нам и добровольно пожелал лечиться, и я убежден, что ему удалось отказаться от этого ужасного увлечения. Он был интеллигентен, очень чувствителен, какими в принципе и бывают наркоманы. Но он обладал одним редко встречающимся у них качеством: имел удивительную силу воли. Вы даже себе не представляете, какое требуется усилие, чтобы освободиться от тяги к наркотикам или, точнее, к состоянию эйфории.

Я его не прерывал, не попытался объяснить, что наркомания — моя вторая специальность и если он имеет постоянную работу, то обязан этим, в частности, мне.

— Безинский действительно оказался новичком. Тем было лучше и для него, и для меня. Обычно наркотики затягивают как болото, человек погибает, и, чтобы испытывать одни и те же ощущения, должен увеличивать дозы. Шкала ценностей меняется, его понимание прекрасного в корне отличается от нашего. Ничто не в состоянии взволновать наркомана, кроме опьянения, миражей и ощущения полной, хаотичной свободы. Наркоман в общем скрытен, он всем своим существом стремится защитить свой странный мир, верит, что тот реальный мир, в котором живем мы с вами, не имеет к нему никакого отношения. Поразителен все-таки факт, что Безинский сам к нам пришел и сам себя спас! Я повторяю, он обладал удивительной силой воли, благодаря которой человек способен справиться с любой жизненной ситуацией.

— Следовательно, вы думаете…

— Да, — психиатр кивнул. — Я не верю, что такой человек покончит с собой. Я не могу этого себе представить!

Кофе оказался необычайно вкусным, от него исходил особый аромат, навевая мысли о чем-то таинственно-сказочном, восточном.

— А почему вы уверены, что Безинский полностью вылечился?

Это был тот самый вопрос, ради которого я проделал нелегкий путь от Центральной тюрьмы до пробуждающихся предгорий Люлина. Ради этого проклятого вопроса я гнал свой верный «запорожец» по неровному, вымощенному камнем шоссе в районе Суходола.

Врач впервые улыбнулся — наверное, вопрос не был для него неожиданностью.

— Прежде всего интуиция… К тому же наркоманы состоят у нас на учете. Мы их наблюдаем, периодически беседуем с ними, иногда навещаем их дома. В течение двух последних лет Безинский вел себя совершенно нормально. Наконец, если это вас, конечно, интересует, у меня есть собственный тест, который показывает, насколько успешно проведено лечение. Когда мои пациенты пребывают в состоянии эйфории, я заставляю их рисовать, рисовать просто так, что взбредет в голову. Когда я решаю, что они здоровы, то снова прошу их нарисовать что-нибудь, что им угодно. Хотите, покажу вам зарисовки Павла Безинского, товарищ?..

— Евтимов, — снова сказал я.

Рисунки на самом деле так отличались друг от друга, что могли служить вещественным доказательством. Опыты Покера в области графики, которые он делал, будучи начинающим наркоманом, отличались легкостью и плавностью линий, почти профессиональным чувством формы и цвета. Они изобиловали странными, как у Шагала, фигурами, которые парили в пространстве, смешивались с птицами и деревьями. В них обязательно присутствовал разливающийся свет, некое всевидящее око или какой-нибудь другой загадочный символ. Естественно, это не были картины в полном смысле слова, однако в них чувствовалась удивительная притягательность. Все рисунки Безинского, лежавшие во второй папке, поражали своей беспомощностью, отсутствием воображения и чувства композиции; он с трудом мог нарисовать даже мяч. Я сразу же понял, что личный тест психиатра имеет глубокое психологическое обоснование, и с облегчением вздохнул; мне нечего было больше делать в этом кабинете. У меня был собственный, с такой же угнетающей тишиной.

— Благодарю вас. Простите, что я отнял у вас время.

— Вы разволновали меня, товарищ Евтимов. — То, что молодой доктор все же запомнил мою фамилию, заставило меня с издевкой подумать о себе. — Если бы Безинский не освободился от своей страсти, он наверняка бы прожил дольше. Мне жаль Павла.

Он сказал это тихо, почти равнодушно, но в эту минуту я думал не о Покере. Я с состраданием думал о себе.

Я не умею развязно держаться в перворазрядных заведениях. Всегда, когда я попадаю в дорогой ресторан или бар, я теряюсь, конфужусь, испытываю неприятное чувство, что все на меня смотрят, расценивают мою старомодную элегантность как хорошо скрываемую бедность. Заказываю я чересчур много, даю официантам на чай, улыбаюсь как идиот, и «приятно проведенный» вечер превращается в пытку. Я не знаю, почему оно так — возможно, из-за комплекса неполноценности, и только хороший психоаналитик мог бы снять зажимы с моего шестидесятипятилетнего сознания. Мне следовало бы спросить у того психиатра. Вполне возможно, что когда-то давным-давно, в годы полуголодного детства, я стоял перед витриной роскошного ресторана и мысленно поглощал жареного, хорошо подрумяненного поросенка с дольками лимона в пятачке, а какой-то щеголь пнул меня, застав за этим занятием. Такова была манера общения у людей пятьдесят лет назад, когда отчуждение не являлось социальным злом.