Можайский — 6: Гесс и другие (СИ)

— Почему? — спросил я.

— Потому что, — ответил Инихов, — вся ценность Талобелова для уголовных была неразрывно связана с его работой в полиции. Вне этой работы, конечно, тоже открывались те или иные возможности — для такого-то умного и изобретательного человека! Но… это могло быть интересно ему самому, однако самим уголовным — нет. Они бы его — окончательного, если можно так выразиться, перебежчика — просто не приняли бы. Это было бы и неразумно, и опасно.

— Гм…

Я задумался.

В словах Сергея Ильича была определенная логика, но все же безупречной она не выглядела. Кроме того, если тот старик, которого Гесс встретил у Молжанинова, и в самом деле был Талобеловым, то всё, сказанное Сергеем Ильичом в его оправдание, и вовсе теряло смысл.

— А что с пожаром? — поворотился я к Митрофану Андреевичу. — Вы говорили, что Талобелов сгорел?

Митрофан Андреевич — от неожиданности вопроса — вздрогнул, но ответил тут же:

— Да, мне рассказывали именно так. Но вы понимаете: ручаться я не могу. Это было еще до моей службы в пожарной команде.

— Понимаю, Митрофан Андреевич, — согласился я, — а все же?

Полковник пальцами обхватил подбородок, помассировал его как будто в задумчивости — наверное, так оно и было — и коротко поведал:

— В пожаре на Гутуевском острове — дело было изрядное — нашли человеческие останки. Опознать их, конечно, возможности не было, но кое-какие косвенные признаки указывали на то, что сгоревший — именно Талобелов.

— Какие же признаки могли сохраниться в огне?

— Вообще-то, — Митрофан Андреевич улыбнулся, — редко бывает так, чтобы пламя уничтожило всё без остатка. Поэтому знающие люди — знающие, разумеется, что и как искать — почти всегда находят те или иные свидетельства разного рода. А в случае с человеческими останками на Гутуевском острове осматривавших заинтересовали две специфические детали. Первая — перстень. Простенький, стальной, но именно это уберегло его от плавления [28]. Сама простота перстня привлекала к себе особенное внимание: люди редко носят такие… да что там — редко: практически никогда. Золото, серебро, другие металлы — да. Но сталь… Среди тех, кто осматривал находки, нашелся человек, припомнивший: такую или подобную ей вещицу видели у Талобелова, а ему, в свою очередь, ее подарил сам Иван Дмитриевич. Отправились к нему. Иван Дмитриевич осмотрел перстень и признал в нем собственный подарок.

— Аргумент! — был вынужден согласиться я.

— Да.

— А вторая деталь?

— Бумажник.

Я так и подскочил, не веря собственным ушам:

— Что? Бумажник?

Митрофан Андреевич повторил:

— Да, бумажник.

— Но это-то как возможно?

— Кожа, — пояснил Митрофан Андреевич, конечно же сгорела, но под кожей находились — опять же, стальные — пластины, скрепленные подвижными элементами.

— Не понимаю!

— Ну… дайте-ка свой!

Митрофан Андреевич протянул руку, а я, достав из кармана свой собственный бумажник, подал его полковнику.

— Смотрите… — Митрофан Андреевич, поворачивая бумажник так и эдак, принялся показывать мне всевозможные швы. — Видите? Ваш бумажник тоже — как и мой, как, очевидно, и Талобелова — вовсе не состоит из цельных кусков кожи. Напротив: каждая из его поверхностей состоит из двух, как минимум, частей — лицевой и внутренней. Лицевая — выделки тонкой, внутренняя — грубее. А между ними… распороть?

Я выхватил бумажник из рук Митрофана Андреевича:

— Не стоит! — воскликнул я, опасаясь, что полковник мог немедленно перейти от вопроса к действиям.

Митрофан Андреевич ухмыльнулся:

— Не стоит, так не стоит! Тогда поверьте на слово: между этими поверхностями есть вставки, придающие бумажнику общую форму. Так вот: обычно эти вставки делают из толстой прессованной кожи, а в дешевых бумажниках — из картона. Но у Талобелова они были стальными.

Я понял, но удивился еще больше:

— Господи! Зачем? Ведь это должно быть страшно неудобно!

И снова Митрофан Андреевич ухмыльнулся:

— Спросите у Михаила Фроловича! Или у Сергея Ильича. Или у Юрия Михайловича. Или…

— Стойте, стойте!

Чулицкий:

— Это совсем просто, Сушкин! — Михаил Фролович полез во внутренний карман и вынул свой собственный бумажник. — Держите!

Я взял. Бумажник оказался тяжелым и… непроминаемым. Тогда меня осенило:

— Пуля!

— Верно. И нож — тоже.

Я повернулся к Можайскому:

— И у тебя такой?

Можайский кивнул.

— И у вас?

Вадим Арнольдович тоже кивнул.

— Видите ли, Сушкин, — продолжил Митрофан Андреевич, когда я вернул Чулицкому бумажник, — такая штуковина у сердца — неплохая защита от выстрела даже в упор, не говоря уже об ударе ножом!

— Значит…

— Значит, и найденный на пожарище бумажник, а точнее то, что от него осталось — пластины, принадлежал полицейскому. Нетрудно было сложить одно с другим: стальной перстень, «полицейский» бумажник… Талобелов!

Воцарилась тишина.

— Но кто же тогда, — ожил, наконец, Чулицкий, — тот странный старик? Зачем он выдал себя за Талобелова? Что скажете, Вадим Арнольдович? У вас есть какие-нибудь мысли по этому поводу?

Гесс, не менее других пораженный рассказом Митрофана Андреевича, выглядел растерянно и все же — упрямо:

— Я все-таки склонен считать, что это и есть Талобелов, — заявил он к всеобщему нашему изумлению.

— Да ведь я говорю вам… — начал было Митрофан Андреевич, но вдруг замолчал.

Это внезапное молчание было настолько красноречивым, что не оставляло никаких сомнений: полковник до чего-то додумался!

— Ну! — воскликнул тогда Чулицкий. — Ну? Что вы хотите сказать?

Митрофан Андреевич помялся, лицо его немного побледнело. Он словно собирался сказать какую-то крамолу — так не хотел и одновременно с тем горел желанием высказать зародившееся в нем подозрение.

— Митрофан Андреевич!

— Да, господа, да… — полковник пришел в себя. — Мне вот что подумалось: а если Сушкин прав?

— Сушкин?!

Вскрик — совершенно неприличный! — Чулицкого заставил меня поежиться.

— Да, именно Сушкин! — настаивал Митрофан Андреевич. — Разве не мог Талобелов и в самом деле переметнуться?

— Не мог!

— Но посудите сами! — Митрофан Андреевич вскинул на руке три пальца. — Первое: тела, кроме неопознанных де-факто останков, нет. Второе: напротив, опознанный перстень Талобелова. Третье — бумажник. И перстень, и бумажник можно было подбросить. А чей-то труп… да мало ли у такого человека, как Талобелов, было возможностей организовать и труп тоже! А вот качественное, натуральное опознание устроить у него возможности не было никакой! Что же получается? Если мы примем как данность то, что Талобелов не умер — не был убит, — мы легко объединим все факты воедино, считая и факт старика. Если же мы стоим на своем, мы ничего объяснить не можем!

Загудели взволнованные голоса. Мнения разделились. Но все же большинство отвергало выдвинутую мной (а теперь и Митрофаном Андреевичем) идею. Как оказалось впоследствии, мы с Митрофаном Андреевичем были правы, а большинство — нет. Впрочем, и наша с Митрофаном Андреевичем правота… ах, да: прошу прощения! Ведь был еще и Гесс, который с самого начала стоял на той же самой позиции… Так вот: правота нашей троицы — моя, Митрофана Андреевича и Гесса — также была неполной. Но об этом, дорогой читатель, позже!

Сейчас же — время вернуться в кабинет Молжанинова.

Как водится во многих спорах, ни какому единому мнению спорщикам прийти не удалось, и поэтому они — мы все — просто махнули рукой на предмет разногласий и попросили Вадима Арнольдовича продолжить рассказ.

Вадим Арнольдович продолжил.

— Но разве вы не погибли? — спросил я старика, заявившего, что он — тот самый Талобелов.

Старик сухонько — и не сказать, что приятно — захихикал:

— Как видите, нет, — сказал он, отсмеявшись. — Известия о моей смерти были несколько преувеличены.

— Но как же так вышло? Почему вы пропали и никому не давали о себе знать?