Горький напиток счастья

Много позже, в Москве, в театре эстрады, он был на премьере программы Аркадия Райкина "Светофор-2", и там его поразила одна мизансцена, не типичная для великого актера, и наверняка мало кто помнит о ней. На сцене, в полумраке, стоят, чередуясь, мужчина -- женщина, мужчина -- женщина, десять человек, но назвать это парами нельзя, хотя они все и влюблены друг в друга, но влюблены невпопад -- об этом говорят их письма, телефонные звонки, полные любви, нежности, страсти, мольбы, жертвенности; казалось бы, переставь их местами, поменяй им телефоны, и все они будут счастливы, каждый из них открыт для любви, достоин ее, страдает, но в том-то и трагедия, что нет силы изменить ситуацию и обстоятельства -- и несчастливы все десять.

Тогда, на Берсеневской набережной, в зале театра, ему вспомнился день рождения Галочки Старченко, и тут же выстроился тоже знакомый ряд: Наиль Сафин, влюбленный в Ниночку Новову, встречается с Тамарой Давыдычевой, а на Рушана, не добившегося благосклонности девочки с улицы 1905 года, затаенно глядит Ниночка. Казалось бы, поменяй судьба местами, и все сложится... Но в том-то и загвоздка, что Наиль не нужен Тамаре, как и он Нововой, в том-то и беда, что никого и ничего нельзя поменять местами. И в этом -- еще одна тайна любви или жизни, не поддающаяся разгадке... Но все это ясно теперь, когда прошли годы и прожита жизнь.

А тогда... Какие замечательные тосты провозглашал вдохновенный Стаин, казалось, никого не обошел вниманием: ни именинницу, ни прекрасную половину гостей, ни вчерашнюю победу Дасаева, ни Ниночку, оказывается, проявляющую интерес к боксу, особенно к чемпиону,-- все тепло, мило, иронично, высокопарно. Возможно, со стороны это выглядело манерно, но таков был стиль, им тогда хотелось какой-то другой жизни, подсмотренной в зарубежных кинофильмах, вычитанной в книжках, и они старались приобщиться к ней как могли -- здесь в ход шло все: спорт, музыка, наряды и, конечно, речь.

Весело катилось застолье, все были приветливы, любезны, учтивы друг с другом. Стоял теплый майский вечер, и запах персидской сирени, цветущих яблонь сквозь распахнутые настежь окна, казалось, пьянил и без вина. Но вино, шампанское они пили, что скрывать. Наверное, в этот день за столом собрались только влюбленные, и любовь, ее жар витали над столом, в зале, в спальне Галочки, куда уже украдкой кто-то скрывался на минуту-другую сорвать давно обещанный поцелуй. Как горели глаза у юношей, как пылали щеки у девушек!

Опять же сегодня, запоздало, через годы, наука доказала, что есть ощущения, которые передаются всем. Тем состоянием в тот давний майский вечер могла быть только любовь, она околдовывала, обнадеживала даже тех, кого еще не коснулись ее крылья. Звучали разные ритмы, от рок-н-роллов Элвиса Пресли до буги-вуги Джонни Холидея, которые почему-то незаметно сменились минорными мелодиями танго. И вновь, как на Новый год, на темной улице чаще других слышался грустный голос Батыра Закирова, его знаменитое "Арабское танго".

Как хорошо, что в зале давно выключили свет и танцевали так близко, что Ниночка в эти минуты не видела глаза Рушана, хотя ощущала его волнение... Ведь все было так недавно, а Батыр Закиров раз за разом напоминал ему об этом...

У Рушана так испортилось настроение, что в перерыве между танцами он предложил Стаину исчезнуть "по-английски", но Жорик не отходил от некой Зиночки, его очередного открытия того вечера: для нее, как для Наташи Ростовой, то был первый выход в "свет",-- и вдруг такой успех, многие ребята с интересом посматривали на нее. Но Стаин, почувствовав настроение друга, сказал: "Уйдем через час, когда кончится поэтическая часть". Он слышал, что Бучкин собирается сегодня читать новые стихи.

У молодежи уже давно сложилась традиция, что на вечеринках читали стихи, у них в компании имелись свои признанные поэты, и блистал среди них Валентин. Не возбранялось читать и чужое, но отдавалось предпочтение, конечно, лирике, и этого момента всегда с нетерпением ждали девушки, порой происходили такие скрытые объяснения в стихах... Удивительно благодатное время для поэзии, даже Стаин вряд ли мог тягаться в популярности с Бучкиным,-- слово, рифма обладали тогда волшебной силой.

Валентин пришел в тот вечер к Старченко с Верочкой Фроловой, с которой у него шумно и нервно длился "роман", хотя вряд ли кто пытался вклиниться между ними. Бучкин называл Верочку своей Беатриче и не замечал восторженных девичьих взглядов, посылаемых ему отовсюду, ведь он писал такие стихи о любви...

В тот вечер Валентин выглядел грустным, но порадовать стихами не отказался, когда хозяйка вдруг выключила радиолу и объявила: "Час поэзии настал". Опять же по традиции он начал читать стихи первым, и сквозь полумрак зала его задумчивый взгляд все время тянулся к Верочке, притулившейся у голландской печи и почему-то зябко обхватившей руками плечи.

Удивительные стихи лились как музыка, а на лице Верочки, освещенном молодой луной, заглядывающей в распахнутое окошко, не читалось ни любви, ни радости. Странной, нереальной казалась эта картина Дасаеву, хотелось закричать, спросить: "Вы же рядом, отчего печаль, почему такие грустные, до слез, стихи?" Это навсегда осталось для Рушана тайной. С Валентином они потом больше не виделись, не встречались в печати и его стихи, хотя он долгие годы искал в периодике его имя. В тот вечер Валентин как никогда был ему близок, понятен, может, из-за стихов, может из-за за грустного взгляда, тянувшегося к девушке, зябко обхватившей тонкие плечи.

"Мы все в эти годы любили, но мало любили нас..."

Ниночка, занявшая единственное кресло в зале, сидела у проема входной двери, и свет из коридора хорошо высвечивал ее лицо. Время от времени она нервным движением поправляла прическу, словно отбрасывала тяжесть волос от высокой и длинной шеи с тонкой ниткой жемчуга на ней. Как только Валентин начал читать, она вся подалась вперед, и, казалось, ничто не в состоянии отвлечь ее внимание, вся ее фигура, осанка излучали нежность, изящество, беззащитность. "Лебедь",-- пришло вдруг на ум Дасаеву.

Рушану доставляло удовольствие наблюдать за ней, но с каждым стихотворением все ниже и ниже опадали девичьи плечи, нервнее становились жесты, восторженный взгляд гас на глазах. В эти минуты Рушан понял популярность Бучкина, ощутил магическую силу слова, искусства. Ведь все, чем делился печальный поэт, было и ей знакомо, понятно -- безответная любовь. Когда Валентин заканчивал, она сидела, вжавшись в кресло, и Рушан видел побелевшие от напряжения пальцы рук, впившихся в узкие подлокотники кресла. Хотелось подойти, сказать ей что-нибудь приятное, ласковое, обнадежить, поцеловать в нежную шейку, шепнуть что-то волнующее, как это умел Стаин. Например: "Какая вы сегодня очаровательная, мадемуазель Новова" или "Поделитесь секретами красоты и обаяния, восхитительная Нина, вы так несравненны всегда..." Но Рушан сказать так не мог, да и не умел, у него у самого от печали Валентина влажнели глаза, где уж тут приободрить другого, хотя в эти минуты он ощущал к Нововой невероятный прилив нежности, готов был на все, лишь бы с ее прекрасного лица исчезла пелена грусти...

Жорик, пристроившийся у стены за спиной Зиночки, время от времени наклоняясь к ней, что-то говорил ей на ушко, но она, сидевшая от Ниночки на расстоянии протянутой руки, вряд ли слышала жаркий шепот Стаина. Во все глаза, впервые так близко, она смотрела на самого известного в городе поэта, и, судя по всему, он ей тоже нравился; и сердцеед Стаин предусмотрительно пытался разрушить эти чары. Но вряд ли можно было спортсмену тягаться с поэтом.

Как только Валентин закончил и в зале возникло некоторое замешательство, хлопки, возгласы одобрения, Жорик выскользнул в коридор и стал подавать Рушану знаки, он помнил о том, что собирались потихоньку покинуть дом Старченко. Но тут произошло невероятное, этот шаг Рушан не может осмыслить всю жизнь, даже сегодня, когда "отцвели его хризантемы", это, наверное, тоже из разряда таинств любви.