Современный детектив ГДР

Меня его вспышка больше удивила, нежели взволновала. Пока он приходил в себя, скрючившись и тяжело отдуваясь, я размышлял над случившимся. От внезапной страшной догадки у меня даже холодный пот выступил. Никаких доказательств не было, но в эту минуту я почти не сомневался: либо отец имеет непосредственное отношение к убийству, либо по меньшей мере до того рад смерти Мадера, что не хочет, чтобы нашли убийцу.

В уме уже возникали другие догадки, строились новые версии, но времени сейчас для этого не было. Игра пошла ва-банк, я должен был все поставить на одну карту, но не открывать ее преждевременно.

— Согласен, съеду, — заявил я, стараясь быть как можно спокойнее.

Он посмотрел на меня из-под полуопущенных век, колеблясь, взвешивая мои слова. Столь быстрого успеха он, по-видимому, не ожидал.

— При одном условии, — добавил я.

Его тело напряглось, как перед прыжком, но он лишь выдавил:

— Каком?

— Отдашь мне долговую расписку от сорок пятого года.

— Ты что, спятил? Такой бумажки вообще нету.

— Есть. Подписанная твоим бывшим другом Фридрихом Мадером. Он получил тогда от тебя двух коров, свинью, причем супоросую…

Он слушал, не меняясь в лице. Надо его припугнуть! Иначе моя пуля уйдет в «молоко». Но где у него самое уязвимое место?.. Жадность! В расписке упоминались две овцы. Попробую-ка одну скрыть.

— …впрочем, свинья, кажется, была никудышная, — продолжал я.

На его висках набухли жилы.

— Она выкинула. Ни один поросенок не выжил. — Глаза его сверкнули негодованием.

— …затем он еще получил какую-то полудохлую овцу…

— Две лучших мериносовых, врун проклятый! — Смертельный испуг в его глазах сменился гневом.

Я его перехитрил. Этого он мне никогда не простит. Дожать, пока он не сменил тактику!

— …значит, две овцы, как ты сам признаешь. Далее — картофель, зерно, сено и кое-что еще. За что он получил это богатство по тем временам?

— За что, за что… Дурацкий вопрос. Он был моим другом.

— Почему же ты вдруг потребовал с него этот долг за день до его смерти?

— Такой был уговор: через двадцать лет.

— Ничего подобного… Для него это явилось полной неожиданностью… В расписке не было ни слова о сроке уплаты… Он мне сам сказал.

Я говорил не спеша, с многозначительными паузами, тщательно взвешивая каждое слово.

— Насчет срока уговор был на словах, мы вдарили по рукам при свидетелях.

— Так, так, на словах и по рукам! Да ты еще ни одной сделки в жизни не скрепил рукопожатием, все оформлял на бумаге; разве что кроме тех, где ты был должником и надеялся облапошить партнера… Когда ты собираешься предъявить Уле расписку?

— По-твоему, я должен выбросить свое добро на ветер? — В его взгляде затаился страх, как обычно, когда речь шла о деньгах и он опасался убытков.

— По мне, хоть на ветер. Так оно разумнее для тебя. Тем более что сделка была не совсем честной, скорее даже незаконной.

— Как ты со мной разговариваешь?! — вспылил он было, но, сделав над собой усилие, сдержался. — Хорошо, если ты непременно хочешь расписку, вычтем долг Мадера из твоей доли наследства.

Я расхохотался, громко, с издевкой. Пусть почувствует мое превосходство.

— Ну ладно, скажем, половину, раз уж это останется у родственников, — стал он торговаться.

Я пренебрежительно махнул рукой.

— Ни целиком, ни половину, ни четверть, ни одного пфеннига не заплачу тебе, Ты говоришь, Мадер тебе должен. Скажи, а на суде ты сможешь доказать свою правоту в этом деле? Ула не станет платить. Пожалуйста, подавай на нее в суд. Доказывай, опровергай мои свидетельские показания, которые я дам, разумеется, в пользу Улы.

Он сосредоточенно покусывал нижнюю губу.

— А как было дело с Коссаком, от которого тебе достался двор?

— Мой лучший друг.

— Лучшим был Фридрих Мадер. Значит, Коссак второй по счету. Может, ты и с ним поступил точно так же, как с лучшим?

— Мадер тебя настропалил.

— Ничуть. Есть еще кое-какие бумажки, там все подтверждается.

Он пытливо вглядывался в меня, прислушиваясь к интонациям, надеясь уловить малейшую неточность. Я держал себя так, будто разговариваю с совершенно чужим человеком о пустяковом деле. Его неуверенность придавала мне силы, а причина ее, как я догадывался, была в том, что он не знал, насколько мне известны его тайны. И чем больше он ошибется в своих предположениях, тем уступчивее будет.

— Когда переедешь?

— Завтра утром, если отдашь мне расписку сегодня, а лучше — прямо сейчас.

В глазах его отразились самые противоречивые чувства. Но это длилось недолго; вероятно, он уже почти решился. Лицо его сразу сникло, щеки обвисли. Он устало выбрался из кресла, отпер шкафчик, помедлил, открыл шкатулку и стал рыться в бумагах. Вот сейчас бы кинуться на него и вырвать все из рук. Нет, драться с отцом не стоит.

Крышка шкатулки захлопнулась. Звякнула связка ключей, которые отец всегда хранил в кармане. Отдаст ли он расписку? Пока вроде не собирается. Все еще ломает голову, как бы извернуться и сберечь деньги. Дрожащими пальцами расправив бумагу, он поднял ее словно глыбу, чтобы обрушить на меня. Держа расписку обеими руками, он следил, чтобы между нами сохранялась дистанция метра два. Я протянул руку, но он молниеносно отступил на шаг и покачал головой.

— Прочитал? — спросил он хрипло.

Молча кивнув, я изготовился к прыжку.

— Значит, завтра съедешь? — удостоверился он еще раз на всякий случай.

— Конечно.

— Дай мне письменное подтверждение.

— Согласен.

— Уговор такой: я сожгу расписку у тебя на глазах. Это что-то новое. Не хочет ли он меня обмануть? Нет, расписка настоящая. Я попросил его еще раз показать бумагу и убедился: та самая. Он, конечно, осторожничает, сверхосторожничает. Ну и бог с ним, зато Уле хуже не будет, если эта бумага сгорит… Я решился.

— Жги!

Он опять покачал головой и спрятал расписку в карман. Наклонившись к шкафчику, он чего-то поискал и достал чистый листок бумаги. Молча положил его на стол, затем вытащил из ящика химический карандаш и положил рядом с бумагой.

— Пиши, что завтра съедешь.

Я начал писать обязательство. Руки у меня дрожали. Быстрее, быстрее, торопил я себя, пока он не передумал. Он прочитал вслух написанное, бережно вложил листок в шкатулку, словно крупный банкнот, и опять развернул долговую расписку. Я внимательно следил за его медленными движениями. Чиркнула спичка, огонек лениво лизнул край бумаги и погас. Отец как завороженный уставился на темное пятнышко.

— Нет, — пробормотал он, — нет! — И, поспешно сложив бумагу, сунул ее в карман.

— Сожги! — крикнул я.

Он покачал головой.

— Нет, грешно.

Мы оба и не заметили, как вошла мать. Она встала между нами.

— Чего ты опять затеял? — сердито спросила она отца.

Он отстранил ее.

— Тебя не касается!

Мать, зацепившись носком за ковровую дорожку, чуть не упала. Я успел поддержать ее. У меня мелькнула последняя надежда.

— Это касается и тебя, мама. Он хочет меня надуть.

— Не впутывай ее!

— Нет, пусть знает, как я попался в твою ловушку.

Я в двух словах рассказал матери о том, что произошло.

— Вот что, Эдвин, — начала она почти шепотом. — Может, я зря все время тебя слушалась. Да, наверное, зря, а то бы кое-чего не случилось. — Она подумала и решительно шагнула к отцу. — Дай-ка сюда расписку, — потребовала она неожиданно твердым голосом, — и ту бумажку, что Вальтер написал, тоже.

— Рехнулась баба! — в бешенстве крикнул отец. — Начисто рехнулась!

— Отдай обе! — не отставала мать. Куда девалась ее робость? Что придало ей силы? — Если не отдашь бумаги, я расскажу, не сходя с места, расскажу, как ты получил эту расписку.

Отец, сгорбившись, растерянно посмотрел на мать. Затем суетливым движением вынул из кармана расписку и швырнул на стол.

— Я тебе это еще припомню, — проворчал он.

— Другую бумагу тоже!

Он открыл шкатулку, вытащил листок и положил его рядом с распиской.