Казнить нельзя помиловать

— Неужели вы не помните, кто там был и сколько? — не отставал я.

— Не помню, — сразу загрустила Юля, — не помню. Если бы помнила, все бы тебе рассказала, дурачок.

— Почему — дурачок? — опять обиделся я.

— Маленький ты еще, потому и дурачок. Когда вырастешь, поумнеешь, тебя сразу перестанут дурачком считать. Ишь, уши горят, словно блины на сковородке. Сейчас Масленица, может, угостишь?

— Это у меня нервное. — Я дернул головой, процитировав в очередной раз тетю Галю. Она всегда так говорит, когда у нее какие-нибудь неполадки в гардеробе или на лице. И еще в личной жизни…

— Это у тебя-то «нервное»? Тебе лет-то сколько? — засмеялась Юля, округляя ярко-песочные глаза.

— Двадцать шесть! — гордо крикнул я и приподнялся на табурете.

Табурет предательски скрипнул, и я съежился, не желая позорно свалиться в присутствии красавицы с пронзительными глазами.

— Будет врать-то! — Юля совсем по-детски залилась тоненьким смехом. — Тебе от силы лет восемнадцать, даже ксивы не имеешь. Как только тебя одного по адресам отправили, не пойму.

— Я по поручению следователя. — Мне пришлось грозно сдвинуть брови. Для солидности…

Мне захотелось сдвинуть не только брови, но и ноги, чтобы, значит, получилась заглавная буква X.

— Брось ты, гнилое это дело! Неужели думаешь, что найдешь бандюков? Сам-то мозгами пораскинь. Куда тебе, малец!

Я озадаченно уставился на Юлю, размышляя, собственно говоря, зачем я сюда пришел. До сих пор я не задумывался, что я делаю — ищу преступников или просто убиваю время. Так себе, погулять вышел, а все потому, что на улице Чехова батарею ремонтируют, Вербный парится в кабинете, ожидая заветного дня, когда он отправится на пенсию с чистой совестью, тетя Галя трансформировалась в злую фурию, парень с красным шарфом нервный какой-то, сейчас не вспомню, как его зовут. За три дня я больше никого в отделе не видел, только Леонида Иваныча Тортиллу-Вербного и парня в шляпе. Нет, все из-за того, что на курсе прикрыли военную кафедру, и, если меня забреют в армию, моя мамуля будет страдать. Я не хочу, чтобы мама страдала из-за меня, поэтому я здесь. Ради того, чтобы избавить мою милую мутхен от страданий, я готов выдержать и не такие испытания. Все это, разумеется, я подумал про себя, вслух ничего не сказал, только сверлил ярко-песочные Юлины глаза, проверяя, умеет ли она читать чужие мысли.

— От армии хочешь отмазаться? — Оказывается, Юля умела читать чужие мысли. — Так бы сразу и сказал. Сейчас все кинутся в ментовку отсиживаться от армии. Кому охота в Чечне пропадать? Что ты окончил?

— Университет, еще диплом надо защитить, — неохотно пояснил я, проклиная тот день, когда к нам приехала поужинать мамина любимая подруга.

— Наверное, и не думал, что пойдешь грязь месить в ментовку? — посочувствовала Юля.

— Не думал, — честно признался я, опустив голову.

— Ну, ничего, не расстраивайся, время убьешь, глядишь, потом найдешь работу по душе. Считай, что это практика по жизни. — Юля откинула назад волосы и сразу превратилась в юную школьницу.

«Интересно, сколько ей лет?» — подумал я, даже не догадываясь, что могу задать ей вполне законный вопрос. Не знаю, чего я сам хочу «по жизни», никогда не задумывался. Плыл, плыл по течению, вот и приплыл. Моя мамуля нещадно ругает меня за неправильные обороты речи, вроде — «по жизни», «как бы» и другие. Я стараюсь не говорить, как все, но иногда подделываюсь под других, ведь все так говорят.

— А давай чаю попьем, Дэн? Ты ведь Денис? Я буду звать тебя Дэном, договорились? И все! Сразу разбегаемся, у меня дела. Ты все равно никого не найдешь, сейчас даже опытные менты никого найти не могут, куда уж тебе, молокососу.

Юля превратилась в опытную взрослую женщину, знающую толк в жизни. Она захлопотала по хозяйству, расставила чашки, включила чайник, достала пакетики с заваркой. Я придвинул табурет поближе к столу, и в это время в коридоре раздался звонок. Я заметил, что Юлино лицо побледнело, мгновенно превратившись в меловую маску.

Кого она так боится? Впрочем, если ей недавно проломили голову ломиком, вполне возможно, она до сих пор находится в состоянии шока.

— Я пойду открою, — предложил я, в глубине души ощущая себя рыцарем без страха и упрека.

— Нет! — заорала Юля свистящим шепотом. Клянусь, до сих пор я не слышал, чтобы люди орали шепотом. Чего только не насмотришься и не наслушаешься, выполняя поручения следователя.

— Нет, я сама. Сиди, пей чай, будто ты случайно зашел ко мне. Понял?

— Понял, — проворчал я, не понимая, почему, собственно говоря, я должен сидеть и спокойно пить чай в то время, когда моя дама сердца так напугана. Я до сих пор не знаю, почему я выбрал Юлю в дамы сердца, но так уж получилось: вот увидел ярко-песочные глаза, вспомнил Лазаревское, солнце, безмятежный покой, мамины руки, и Юля слилась в моих ощущениях с тем счастьем, которое я испытал когда-то на кромке моря.

В коридоре послышались голоса, вначале басистые и сердитые, затем голоса стихли, вместо басов слышался шепот, недовольный, брюзжащий и дребезжащий. Я ерзал на своем табурете, мучаясь от мысли, стоит ли мне броситься на выручку моей даме сердца или все-таки дождаться ее приказа. Я стал судорожно вспоминать примеры из классической литературы. Как поступали настоящие рыцари в подобном случае: ждали приказа дамы сердца или ориентировались на зов собственного сердца? Мое собственное сердце выбивало фокстрот, самбу, меренги и салсу. Эти новомодные танцы я отплясываю довольно успешно на университетских дискотеках и даже получаю призы, а все благодаря моей мутхен: кроме занятий живописью, я под ее давлением посещал кружок бальных танцев все в том же Дворце культуры имени Ленсовета. До сих пор там танцуют и рисуют детишки с Петроградской стороны, абсолютно не ведая, зачем они это делают.

Я несколько раз поменял комбинации ног, прислушиваясь к приглушенным голосам в коридоре, и как только собрался изменить конфигурацию в очередной раз, кто-то сзади схватил меня за шиворот и поволок в комнату. Дело это многотрудное, с учетом моего ставосьмидесятишестисантиметрового роста. Это сколько же надо сил приложить, чтобы вытащить такое туловище из кухни?! Мне скрутили руки, вытащили из нагрудного кармана справку о моей принадлежности к уголовному розыску, заодно выпотрошили остальные бумажки, ровным счетом сто одну штуку — злополучным поручениям следователя катастрофически не везло.

Я задергался, как эпилептик, и мрачный голос, сдавив до хруста мои руки, стянутые наручниками, грозно приказал:

— Не брыкайся, малыш!

А я и не брыкался. Я уже рассказал в самом начале своего повествования, что со мной случилось. После всех костоломных приключений я потерял остатки сознания, а когда вновь обрел его, увидел сидевшую на мне верхом Юлию Валентиновну, измазанную сажей, разукрашенную синяками, кровью и слезами и активно делающую мне искусственное дыхание. Когда она схватила меня за руки и начала дышать рот в рот, как утопленнику, я отключился в очередной раз и уже надолго.

Очнулся я от чьего-то прикосновения, нежная рука гладила мою забинтованную голову. Я даже не дернулся, я знал, что это мамуля. Я всегда дергаюсь как ужаленный, когда она меня гладит, а в этот раз ничего, даже не дернулся.

— М-ма-аам-ма! — восхищенно прошептал я, совсем, как тот придурок в рекламе кофе «Нескафе».

— Сыночка, проснулся! — Мутхен тоже не удержалась от восхищенного шепота. — Денис, сынок, как ты себя чувствуешь?

— Мама, я чувствую себя отлично! — заявил я и вдруг заорал что есть мочи: — «Ты накрашенная — страшная и не накрашенная — страшная!»

Это я завопил, чтобы удержаться от дикого стона, при любом движении все тело издавало скрип и включало сигнализацию. Мне даже показалось, что в палате замигали сигнальные лампочки и оглушающе завыла сирена. Я замер, и сразу погасли лампочки и вой прекратился. Я понял, что шевелиться мне нельзя, иначе мамуля умрет от сердечного приступа.