Севильский слепец

— Значит, вполне возможно, что…

— Очень маловероятно, старший инспектор. Если в том департаменте запахнет жареным, вонь быстро дойдет до ресторанов, но я не чувствовала дурного запаха.

Фалькон решил, что нечего ему больше цацкаться с этой женщиной. Пора ей наконец понять, что здесь произошло. Пора перестать воспринимать случившееся как очередную новость из хроники происшествий, не имеющую к ней ни малейшего касательства. Пора взглянуть правде в глаза.

— В данный момент тело вашего мужа находится на вскрытии. В надлежащее время нам придется поехать в Институт судебной медицины для опознания. Там вы самолично убедитесь, что убийство вашего мужа совершено необычным способом, самым необычным из всех, какие встречались в моей практике.

— Я видела кусочек шедевра, отснятого убийцей, старший инспектор. Чтобы таким вот образом шпионить за семьей, надо быть здорово сдвинутым.

— Войдя в комнату, вы, возможно, застали несколько заключительных кадров этого самого фильма, но, скорее всего, не разобрали, что там было, — сказал он. — Ваш муж прошлой ночью развлекался здесь с проституткой. Убийца это запечатлел. Мы полагаем, что он пробрался в квартиру намного раньше, примерно в обеденное время, воспользовавшись для этого подъемником транспортной компании, спрятался тут и ждал.

Зрачки ее расширились. Она выхватила из пачки сигарету, закурила и прижала пальцы ко лбу.

— Я была тут вчера днем вместе с детьми, прежде чем уехать в отель «Колумб», — проговорила она, уже нервно ходя взад-вперед вдоль стола.

— Мы обнаружили вашего мужа на таком же вот кресле, — сказал Фалькон, не сводя с нее глаз. — Его запястья, лодыжки и голова были прикручены к креслу проводом. Он был без носков. Убийца использовал их как кляп. Его принуждали смотреть на экран, на котором воспроизводилось что-то настолько ужасное, что он сопротивлялся изо всех сил, лишь бы этого не видеть.

Договорив, он вдруг сообразил, что это только половина правды. Экранный ужас, вероятно, стал толчком для пробуждения ужаса реального. Но до настоящих конвульсий Рауля Хименеса довело мучительное осознание того, что маньяк отрезал ему веки. Тогда он, должно быть, понял, что терять больше нечего, и рвался, как пес с цепи, пока не отказало сердце.

— А что же такое ему показывали? — в замешательстве спросила она. — Я не видела всего…

— То, что видели вы, конечно, ужасно в личном плане. Узнать, что за вами шпионили, гадко, но не настолько, чтобы вы стали биться, калеча себя, лишь бы не смотреть.

Она села в кресло, не откидываясь на спинку, сдвинув колени, как прилежная школьница. Потом согнулась и сжала руками голени, группируясь.

— Не знаю что и думать, — проговорила она. — Ничего подобного и вообразить не могу.

— Я тоже, — сказал Фалькон.

Она затянулась и резко, будто с отвращением, выдохнула дым. Фалькон наблюдал за ней, стараясь уловить хотя бы малейший намек на притворство.

— Что думать, просто не знаю, — повторила она.

— А вам придется подумать, донья Консуэло. Вы должны восстановить в памяти буквально каждую минуту, проведенную с Раулем Хименесом, плюс все, что вам известно о его жизни до встречи с вами, и рассказать это… мне, и тогда мы вместе, возможно, сумеем найти маленькую трещину…

— Маленькую трещину?

Фалькон вдруг встал в тупик. О какой трещине он говорил? О расселине. О выходе. Но куда?

— Ну да, что-то такое, что прольет свет, — ответил он. — Именно так, прольет свет.

— На что?

— На то, чего боялся ваш муж, — сказал Фалькон, окончательно сбившись.

— Ему нечего было бояться. В его жизни не было ничего пугающего.

Фалькон попытался собраться с мыслями. К чему он вел? При чем тут страх? Что ему поведает страх этого человека?

— Ваш муж имел специфические… вкусы, — сказал Фалькон, тыкая пальцем в пачку «Сельтас». — Сейчас мы находимся в одном из самых престижных домов в Севилье, вернее считавшемся таковым пятнадцать лет назад…

— Тогда он и купил эту квартиру, — подхватила она. — Но мне никогда здесь не нравилось.

— А куда вы переехали?

— В Гелиополис.

— Тоже шикарное место, — заметил Фалькон. — Он владелец четырех самых популярных ресторанов в Севилье, куда приходят богатые, влиятельные и знаменитые. Но при этом… «Сельтас», которые он курил, отламывая фильтры. При этом… дешевые проститутки, которых он снимал вблизи Аламеды.

— Проститутки возникли совсем недавно. Не больше двух лет назад, когда… когда появилась «Виагра». До этого он три года был импотентом.

— А к дешевому табаку он, вероятно, привык в годы безденежья. Давно он разбогател?

— Не знаю, он никогда об этом не говорил.

— Откуда он родом?

— Он и об этом мне не рассказывал, — ответила она. — У нас, у испанцев, не такое славное прошлое, чтобы люди его поколения любили о нем вспоминать.

— А что вам известно о его родителях?

— Только то, что они оба умерли.

Консуэло Хименес больше не смотрела прямо на него. Ее льдисто-голубые глаза блуждали по сторонам.

— Когда вы познакомились с Раулем Хименесом?

— Во время апрельской Ферии года. Меня пригласил к нему в дом один наш общий друг. Он прекрасно танцевал севильяну… не просто притопывал, как большинство мужчин. У него это было в крови. Из нас получилась отличная пара.

— Вам ведь тогда было едва за тридцать? А ему уже перевалило за шестьдесят.

Сильно затянувшись, она расплющила окурок в пепельнице. Подошла к окну и стала темным силуэтом на фоне ярко-голубого неба. Скрестила на груди руки.

— Я знала, что к этому придет, — сказала она, словно обращаясь не к нему, а к холодному стеклу. — Копание. Выпотрашивание. Вот почему мне нужно было сначала что-то узнать о вас. Я не хотела выхаркивать свое нутро в полицейскую машину, которая умещает целые жизни на нескольких листах формата А-четыре, которая не терпит нюансов и неоднозначности и для которой не существует серого, а только черное или белое, причем черное — по преимуществу.

Она обернулась. Фалькон заерзал в кресле, ища, чем бы осветить ее лицо. Он включил настольную лампу, и в более теплом электрическом свете попытался заново оценить Консуэло Хименес. Ту жесткость, которую он в ней подметил вначале, она, похоже, усвоила, общаясь с Раулем Хименесом и управляя его бизнесом. Наряды, драгоценности, маникюр, прическа — этот имидж, скорее всего, навязал ей муж, и она носила его как броню.

— Такая у меня работа — доискиваться до правды, — сказал он. — Я занимаюсь ею уже больше двадцати лет. За этот срок у меня… вернее, у полицейской науки появились сотни технологий, помогающих в поисках и в доказательстве истины. Я очень хотел бы заверить вас, что теперь это действительно наука, точная наука, но не могу, потому что, подобно экономике, еще одной так называемой науке, она имеет дело с людьми, а людская природа изменчива, непредсказуема, двойственна… Устраивает вас такой ответ, донья Консуэло?

— Возможно, ваша работа в конечном счете не слишком отличается от работы вашего отца.

— Не понял.

— Да так, пустяки, — сказала она. — Вы спрашивали меня о моем муже. Как мы познакомились. О нашей разнице в возрасте.

— Просто меня удивило, что красивая женщина тридцати лет способна была…

Увлечься такой старой жабой, как Рауль, — закончила она. — Я конечно, могла бы наболтать вам всякой ерунды об эмоциональной и материальной устойчивости зрелого мужчины, но, как мне кажется, мы с вами пришли к определенному соглашению, не так ли, старший инспектор? Так что я вам не совру. Рауль Хименес упорно меня преследовал. Он припирал меня к стенке, убеждал, молил. Он уламывал меня, пока я не согласилась. Много месяцев мне удавалось отнекиваться, но однажды я все-таки произнесла «Да», чтобы освободиться.

— А от чего, собственно, вам надо было освобождаться?

— Полагаю, вы испытывали разочарование, сказала она. — К примеру, когда вас бросила жена. Кстати, сколько ей было лет?

— Тридцать два, — ответил он, оставив попытки сопротивляться ее отступлениям от темы разговора.