Контракт

Воображаемая возлюбленная слушала со вниманием, приоткрыв рот и вперив в Митю удивленные глаза. У Мити всегда была своя комната, возможно, ему бы хотелось, чтоб она увеличилась, и тогда роялю не было бы так тесно. Возлюбленная кивала.

«Сонату» Барденна он сейчас играл для нее, медленное мерное вступление, раскаты в басах и постепенное нарастание волнения, возгласы в верхнем регистре, затем заветная тема, тема Митиного одиночества. Как Барденн умудрился сделать нарастающий конфликт столь незаметным и естественным? Невероятно сложная музыка, но хитроумных пассажей не замечаешь, наслоения логичны, оправданны.

Перед второй частью «Сонаты» Митя сделал пятисекундный перерыв, увел полукружьем взгляд в обрамленные крепким деревом стекла. За окном — опостылевшая зима. Уйдет, и никому ее не жаль. Как это ужасно, когда никому не жаль, когда уход желателен, даже предпочтителен.

Неспешная жалоба протяжного легато, никакой вычурности. Когда Митя играл эту музыку, почему-то вспоминал «бутылочное время». Зима, как и сейчас, озябший Митя не спеша передвигается между дворами, выискивает бутылки. Стеклянную тару он собирал, чтоб добыть денег на еду. Это были сложные годы, у мамы и бабушки перебои с работой, стали практиковать Митины походы за копеечной добычей. Эта часть сонаты — о сборе бутылок на дворовых помойках. Два часа в день он посвящал нехитрому промыслу на улицах, часто в холод. Когда звучит вторая часть — Митя всегда думает о том времени. Преувеличение, но такова суть программности — музыка звучит, и ты знаешь, о чем она говорит, Исидора чуть ли не на каждом уроке повторяла, что музыка — рассказ о чем-то личном, не нужно даже никому пояснять. Не всякие там «царство гармонии, властная поступь истории». Нет, проще. «Соната» Эмиля Барденна была Митиной историей жизни, поэтому никто не мог слушать ее без слез. Это и Митино одиночество, и семейные беды, и непроговоренная любовь к той, что непременно появится в его жизни, с готовностью примет его и поймет. Сам Митя двигаться в этом направлении не планировал.

Рояль — его стихия. Он «родился в рояле», Исидора часто говорит, а получается, будто его нашли в капусте, ей-богу! Да и время ему выдали особенное — Интернет, разноголосица, мода на воображаемое общение, Митя иначе и не умел. Живые люди казались ему существами инопланетными, он не знал, о чем с ними можно говорить, кроме музыки. Но стеснялся рассуждать о ней, как стыдятся говорить с посторонними о предмете страсти.

После занятий и в перерывах Митя сидел у компьютера. Он читал, слушал, находил нужные ноты, рылся в электронных библиотеках (гордой бедности доступно, можно читать безвозмездно!). Он чувствовал себя счастливым, сетевые дневники и блоги в разгаре, шелест и шум голосов, перепалки, признания и ссоры… строчки на экране, но звучат! Он занимался, а в паузах ловил чьи-то записи, рассматривал картинки на злобу дня: Интернет стал его второй реальностью. Первой реальностью была музыка.

Митю не раздражала замкнутость в пределах комнаты с роялем, библиотекой и компьютером: зато его не тревожили понапрасну. Параллельная жизнь — романы и повести в нотах, звуках, словах — стала Митиным способом постижения бытия. Философские трактаты он читал с упоением, они так напоминали оратории Баха. Иногда он давал концерты в больших залах, в последние месяцы они участились, хоть и не стали еще систематическими.

Плюс Интернет, где отыщется все. Блуждаешь в сети, ища ответ на простой вопрос, уточняя дату или имя, мимоходом натыкаешься на чью-то пронзительную исповедь — почти навзрыд, чересчур! — плавно переключаешься на сайты политологов, перспективы государства Российского Митю живо интересовали.

Многочисленные эссе «версальца» Валерия Афанасьева он выучил почти наизусть, считал его человеком Возрождения, образцом для подражания. Трактовки Афанасьева изумительны: вольности на каждом шагу, но какая уверенность в праве играть именно так! Его диски Митей заслушаны до дыр — это звучащий котел, где в огне вдохновения плавятся личностные пристрастия большого художника, где редчайшая образованность (философия, литература, живопись, поэзия) соседствует с интересом к каббалистическим ритуалам (идеи «от лукавого», — ехидничал Митя, но с Афанасьевым увлекательно, никогда не знаешь, всерьез он говорит или дурачится), страстью к собиранию старинной мебели и знаменитых французских вин; это синтез искусств и радость бытия, это вакхические игры интеллекта. Афанасьеву нет равных, он олицетворяет неутомимость, свободный дух, желание жить и дышать полной грудью. Как бы Митя хотел говорить с ним, хотя б однажды! Только ради этого можно покинуть Россию, ведь кумир давно во Франции. В звездном статусе, а победа на конкурсе имени королевы Елизаветы мгновенно вывела его в число небожителей: на родину Афанасьев не вернулся.

Митя много об этом думал и заново убеждался, Афанасьев прав: раскрыться в полной мере талант русского музыканта может только за пределами России, дома творческое развитие стреножено чем-то вроде подобострастия, в первую очередь. Вечное и мерзкое: «Да ты на что замахнулся, холоп?» — из крови невыводимо, как вирус, у больших художников это главная причина для «навсегда за рубеж». «Да, право имею!» — и не старушку топором по голове бить, а вольно дышать, играть, петь и танцевать, не отвлекаясь на посторонние мысли. И если есть способность играть лучше других, то «за рубежами» это делать проще. Играть лучше других напряжения требует, труд на износ, а дома зависти много.

Митя жадно вникал в политические интриги и хитросплетения, страдал, вникая, но верил в «особый путь» и втайне надеялся, что здравый смысл восторжествует, конфликты утрясутся, проблемы решатся… сами собой. К тому же Митя ленился, необходимыми языками — английским, французским, немецким — занимался нехотя, от случая к случаю, его работоспособность ограничивалась литературой и музыкой. Играл на рояле со страстью, читал, забывая о времени, остальное откладывал в долгий ящик, но предчувствие, что бегство — единственный выход, только усиливалось. Пугающее предчувствие.

Изменение жизненного уклада представлялось Мите почти хулиганством. Он тут же потеряет способность играть, так ему казалось. Совиная природа — засыпал поздно (Исидора все объясняла индийской кровью в жилах, даже бессонницу называла медитацией) — облегчала ночные бдения в сети. Цеплялся за невинно торчащую строку горячей темы, линки уводили далеко, погружали в дебри чьего-то сознания, ненужного и лишнего, но затягивающего на какое-то время. Он удивлялся, обижался, досадовал, иногда восторгался, но оторваться не мог.

В одну из ночей отчаянного серфинга Митя набрел на дневник Илоны. Вначале удивился, даже сам не понял, почему зачитался на долгое время. Глупости, на первый взгляд, — но зло, бойко и весело. Два месяца он читал дневник светской журналистки и вертихвостки, вызывающе смелой и занозистой, снова и снова возвращался на ее страницу. Илону «знали решительно все», и «решительно все» недолюбливали, яростно сплетничали, обидчику она тут же портила настроение язвительным ответом. Но что-то в ней показалось близким и внятным, будто он встретил сестру. А сестры у него никогда не было. Он скучал по сестре. Определенно.

Однажды случилось чудо — они встретились после концерта в «Мариинке», Митя играл концерт Бетховена с оркестром. Дирижер — прославленный, именитый.

После рондо — синкопы и смена тональностей, началась финальная часть — искрометный взрывной бурлеск, пародия на широко распространенную формулу «народный праздник». Форте и фортиссимо, клавиатура задействована целиком. Нисходящие каскады октав прозвучали уверенно и властно. Окончание концерта вызвало бурные овации — Митя преподнес финал умело, четко рассчитав реакцию публики. Дирижер удивился. Под бурные овации он взметнул Митину руку театральным жестом и задержал ее в своей, чтобы застыть на миг в позе «рабочего и колхозницы», затем даже обнял Митю, и показалось — обнял искренне.