Тень жары

Ну, ясно: бородатая богема в очередной раз разыгрывает под патронажем Юрия Долгорукого вечную драму российской интеллигенции...

– Что за драма?  – спросил Сеня.

О, этот спектакль у нас идет с огромным успехом с тех самых пор, как на Руси возникла словесность и прочие художества; называется он "За что боролись, на то и напоролись".

Больше мы не виделись.

Значит, за прошедшие годы совсем опустился и малюет уличные портреты. Жаль...

Разматывай эту жалость, белка, в обратном направлении; скачи от серых колонн Вахтанговского в сторону Агапова тупика, туда, где пыхтит заводик пищевых концентратов, отравляя запахами гнилого борща школьный двор; взберись по старому клену наверх, скакни на шершавый от голубиного помета карниз и загляни в окошко: видишь, дети рисуют, сидя за партами? Смотри; за второй партой сидит мальчик и пишет акварельное яблоко. Яблоко покоится на стуле, водруженном на учительский стол, – чтобы все дети ясно видели объект. Видят его все. Но положить на бумагу это восхитительно дышащую форму никому из них не дано; никому – кроме мальчика со второй парты; ах, как легко он пишет, и как точно! Пройдет время; он поступит в Строгановское училище, вы станете реже видеться; до тебя долетят слухи о каких-то эпатажных выходках мальчика: Измайловский парк, картины, погибающие под гусеницами бульдозеров; потом однажды он затащит тебя на "квартирную" выставку; старый дом, темная арка, шагом марш налево, угловой подъезд, – но в прокуренной комнате тебя неприятно поразит то движение вспять, какое чувствуется в самой технике исполнения его холстов; от твердой школы – к примитиву, от точной линии – к случайному, рассеянному мазку, от естественного цвета – к придуманному...

Один из здешних художников – на вид лет сорок, впалые, изношенные щеки, глубокая морщина раскалывает лоб, пегие нечистые волосы туго стянуты на затылке и собраны в жиденький хвостик, прихваченный черной резинкой – сказал, что Сеня тут давно не появляется, но он знает, где его искать, и на клочке бумаги начертил подробный план.

Творения человека с хвостиком были развешаны на фанерном щите: карикатурные, топорно исполненные портреты – гипертрофированно-огромные носы, вспухшие губы, надувшиеся лбы, выпученные глаза, саблеобразные зубы.

– Нравится?  – спросил он, и, наблюдая за моей реакцией, сам же и ответил:  – Нет, не нравится. И правильно... Тем не менее мой жанр глубоко реалистичен.

– Да-да, это невооруженным глазом заметно...

– Да вы не смейтесь, не смейтесь... Человек по природе своей ба-а-а-а-льшая скотина. Я просто показываю ему, насколько же он скотина. Всегда был – а теперь особенно.

Я собиралась, было, дать этому чудному портретисту дельный совет:

...однако что-то сбило меня с толку... Что-то меня здесь, среди мольбертов и картонов, все время отвлекало...

Да: бесконечное однообразие мелодии. Мальчик ни разу не сменил тему, он старательно выгачивал на своем баяне один и тот же музыкальный текст – это была тема из "Крестного отца".

Минут пять я стояла перед приземистым зданием с коротким козырьком и приходила в себя.

Четко следуя плану, начертанному арбатским портретистом, я быстро нашла этот домик.

Это был больничный морг.

Наконец я собралась с силами, поднялась по ступенькам, прошла в притененный холл, заполненный молчаливыми людьми с каменными лицами. В углу, на лавочке, в деревянной позе сидела средних лет женщина в черном, с воспаленными сухими глазами, ее мертвые руки лежали на коленях, а взгляд был направлен в никуда.

Справа дверь. Оттуда вышел молодой человек в строгом черном костюме, пересек "зал ожидания", осторожно коснулся плеча женщины, что-то шепнул ей на ухо. Она почти не шелохнулась, только тенью кивка обозначила, что сообщение дошло до нее.

За дверью – тесный коридор, он вывел меня в сумрачное помещение с низким потолком. Пахнет сыростью, цементом и еще – едва-едва слышится странный, совершенно неуместный в этих стенах запах... Такие водятся в общественных туалетах.

В центре зала на постаменте открытый гроб, возле него суетится пожилая женщина в грязном халате, ее действиями руководит мужчина в ярком цветастом свитере. Он стоит спиной ко мне.

– Бушку ему, бушку поверни!

Наверное, он почувствовал постороннее вторжение в "обитель скорби", зыркнул через плечо, огрызнулся:

– Ну, что еще! Русским же языком...

– Здравствуй, Сеня!  – сказала я.

– Привет,  – прохладным тоном откликнулся он.

– Что это ты – при мертвых?

А он изменился: аккуратная короткая стрижка, здоровый цвет лица, располнел – сказывается, наверное, добротное питание.

– Работаю,  – пояснил он.  – Извини, мне некогда.

Я вышла на улицу. Сыпал мелкий дождь. Я вернулась под козырек и закурила. Минут через десять он вышел.

Иван Францевич? Ну, мать, – вспомнила бабушка, как девушкой была! Нет, не заходил, не видел, не слышал. И не хочет – заходить, видеть, слышать. И не надо вот этого, не надо! Закатывать глаза, обмирать, выкобениваться! Нормальная работа; очень, кстати, полезная – похоронный агент избавляет людей от множества тяжких хлопот; гробы заказывать, цветы, венки, панихиды – для скорбящих это слишком тяжело; похоронный агент, в конце концов, есть носитель милосердия – своим трудом отодвигает, отстраняет скорбящих от этой мороки.

Подошел водитель катафалка, пожилой, сухопарый, опрятный мужичок в кожаной шоферской куртке, попросил сигарету. Под мышкой он держал книжку "Сборник анекдотов"; вернувшись за баранку, закурил, раскрыл книгу, углубился в чтение.

– Ты целкой-то не прикидывайся,  – мрачно пробубнил Сеня.  – Я же знаю, о чем ты думаешь.

Да никем я не прикидываюсь и ни о чем не думаю, я просто вспоминаю: арка, шагом марш налево, угловой подъезд, темная лестница, сигаретный дым в квартире, где по стенам до самого потолка картины взбираются, а на кухонном столе стоит стеклянная литровая банка, набитая окурками, – вот именно эту запыленную банку я почему-то и вспоминаю.

– Так вот, я тебе объясню,  – Сеня сплюнул в лужу и глянул на часы:  – Есть еще время, еще там батюшка кадилом машет – это теперь модно... Так вот, слушай. Все это,  – он утяжелил слово и подчеркнул его паузой,  – ты понимаешь, о чем я говорю, так вот всему этому цена – дерьмо. Я просто вовремя понял. Чего и тебе желаю.

Шофер за баранкой шумно расхохотался.

Понесли гроб, Сеня приступил к исполнению обязанностей:

– Да не так! Ногами же вперед надо! Вот... Теперь проталкивайте его в салон.

Я отошла к воротам.

Когда катафалк тронулся, я подняла руку; любитель анекдотов притормозил, открыл переднюю створчатую дверь. Г-н похоронный агент, занимавший положенное ему боковое кресло рядом с водителем, высунулся и вопросительно поглядел на меня.

– Сень, я тебя застукала. Палочки-выручалочки.

Он махнул шоферу рукой и наградил меня напоследок откровенно инфернальным взглядом.

Везет же мне на попутчиков.

На этот раз в электричке со мной соседствовал хиппи.

Это был настоящий хиппи, лет никак не меньше тридцати пяти, матерый, закаленный в долгой борьбе за идею человек с узким, вытянутым лицом и прохладными латунными глазами. Он занимал место как раз напротив меня, спиной по ходу поезда. У него был удивительно плавный, заторможенный жест, имевший какую-то очень мягкую – то ли пластилиновую, то ли восковую – основу. Мы ехали уже минут двадцать, и все это время попутчик пристально наблюдал за мной. Наконец, он встал, снял с крючка свою холщовую суму с длиннющей лямкой (наверное, в рабочем состоянии она болтается у него в районе коленей), откинул потертый клапан, извлек из сумы апельсин, наклонился вперед и медленно, торжественно поднес его мне.