Тень жары

– Так что морги теперь у нас,  – заключил Панин, – точно такой же элемент рыночного хозяйства, как товарно-сырьевая биржа или завод Уралмаш.

– Сюжетец!  – оценила я этот рассказ и вспомнила про журналы в сумке.  – Славный ты накатал роман, местами очень впечатляет,  – я пустила странички веером, отыскивая начало повествования.  – Вот! "Все меня устраивает в работе консультанта..."

– В оригинале было – "литконсультанта", эта должность больше соответствовала характеру работы,  – вставил друг детства.

– Хорошо... "Все меня устраивает в работе литконсультанта, за исключением перспективы, что сейчас мне отрежут яйца, сварят их вкрутую и пустят на приготовление салата "оливье". Мило, нежно и трогательно... Что-то такое прямо тургеневское сквозит в этих строках...  – я высказала Панину свои соображения и в итоге, учитывая все замечания по-крупному и мелочевку, намеки тонкие и толстые, объявила, что милый друг детства по-настоящему матерый графоман.

Панин, прищурившись, погрозил мне пальцем: ну что за комплиментарность!

– Нет-нет, Панин, - настаивала я,  – не выкобенивайся, ты же прекрасно знаешь, что на Огненной Земле графомания есть способ профессионального существования. Вот у меня три года течет на кухне кран; время от времени приходит слесарь, задумчиво чешет в затылке и ставит диагноз: "Прокладка!" Он меняет прокладку, но кусочек свежей резины моему крану – что мертвому припарка; он продолжает исправно течь. Минут пять слесарь задумчиво взирает на мойку и, подняв взор горе, произносит: "Не прокладка!..", – собирает свои железки в фибровый чемоданчик и, напялив на лицо выражение, как минимум, Сократа, откланивается. Понимаешь, он нормальный житель Огненной Земли, как все мы. Так что в условиях тотальной графомании – в политика, науке, строительстве, финансах, медицине образовании, домашнем хозяйстве, сексе и так далее и тому подобное – обладать хорошим, прочным графоманским навыком в создании текстов не только не стыдно, напротив – очень престижно.

– Ценное соображение,  – кивнул Панин и распластался поперек огромной лежанки, составленной из нескольких матрацев на жесткой деревянной раме; это могучее лежбище среди наших знакомых (в ту пору, когда Панин работал в газете) носило характерное название "ЛОЖЕ ПРЕССЫ". В ложе могли одновременно разместиться пять пар. В хорошие времена на этой кровати, которая функционально соединяла в себе закусочную, рюмочную, бутербродную, сосисочную, пивную, портерную, ночлежный дом, дискуссионную кафедру, читальный зал, секс-полигон, и, естественно, медвытрезвитель, – гиены пера проводили зачастую все выходные.

Мама миа, подумала я, глядя на лежанку, сколько же лет я провела в "ложе прессы" с тех пор, как милый друг детства привел меня, тогда десятиклассницу, трогательную и непорочную, в эту комнату и приступил к обязанностям наставника в любовных утехах? Лет десять, наверное, провела – хорошие были времена.

Последние несколько лет, впрочем, гиен пера не было видно в этих стенах – интересно, почему?

– Не навещают соратники по пьянству?  – спросила я.

Панин закурил, стряхнул пепел в пустую пивную банку и наморщил нос: да ну их! С ними стало совсем неинтересно; поговорить не о чем, у них к концу дня язык страшно болит, просто не шевелится.

– Язык?

– Где-то я слышал, что в ряду правительственных наград недавно появился еще один орден. Догадываешься – какой?

Откуда? Я и в прежних знаках отличия и доблести ничего не смыслила... Я пожала плечами.

– Орден Почетного Легиона Лизателей Бориной Задницы.

– Выпей... Ты злой, когда трезвый.

Панин цыкнул зубом: нет, завтра надо поработать, а то с деньгами напряженно...

Ах, да, поработать. Извозчиком. А что, нормальная работа – в конце концов она достойней той, от которой к вечеру болит язык.

Панин покосился на журналы, которые я сложила около кровати, в его лице проступила улыбка, настроенческий смысл которой укладывается в суконную формулировку "с чувством глубокого удовлетворения"; "Приятно иметь дело с таким читателем, как ты, – заметил он, – однако ты кое в чем не разобралась".

– Не может быть!  – вскинулась я, соскочила с сундука и решительно направилась к "ложу прессы".

Панин прислонился спиной к стене, кивнул: приземляйся! На четвереньках я добралась до милого друга, уселась рядом. Он взял меня за подбородок, развернул лицом к себе.

– Это же сугубо прикладной, служебный текст, понимаешь?

Нет, не понимаю, что значит – служебный? А то и значит, с улыбкой объяснял Панин, что мне нужно было просто отыскать парня, который твоему благоверному не дает спокойно спать... Достаточно было иметь представление о законах жанра; по этим законам я его и вычислил, вернее сказать, сочинил. В реальной жизни он оказался примерно таким, каким выстраивался в тексте, хотя и не совсем... В первом варианте он упаковал моего бывшего мужа в деревянный макинтош.

– Ну, это ты хватил!  – возразила я.  – Я с Федором Ивановичем недавно по телефону говорила.

– Я же сказал – в первом варианте!

Прежнее выражение азарта в его глазах начало медленно бледнеть и потухать; так тухнут глаза преподавателя, уставшего твердить перед классом, что река Волга впадает в Каспийское море; Панин испустил тяжкий минорный вздох.

– Меня самого такого рода разрешение коллизии не устраивало... Пришлось поехать к Катерпиллеру на дачу – иногда сочинитель должен вторгаться в реальную жизнь.

А-а, знаем-знаем! Жизнь наша – это не более чем тот или иной литературный текст. Или наоборот: пространства реальной жизни и литературы – во всем мире четко разведенные по сторонам – у нас сходятся, пересекаются и прорастают друг в друга... Возможно, в этих соображениях и есть какой-то смысл, однако я не вижу, как мы их можем приложить к ситуации сегодняшнего дня... Сегодняшний день – это даже не Хэммет, это хуже; Хэммет всегда оставался в рамках литературы, немного специфической, но все-таки литературы.

Панин в задумчивости тер ладонью шершавую от щетины щеку – слава богу, я не первый год знаю милого друга: если он вот так в течение двух-трех минут трет щеку, значит, чувствует либо тревогу, либо опасность.

– Рыжая...

Он рассеянно повесил старт реплики в пустоте.

– Что, Серега?

– Ты знаешь, у меня есть ощущение... Неясное, туманное такое, но есть,  – Панин обнял Меня, привлек к себе; я не возражала – это был хороший, чистый, дружеский жест.  – Есть ощущение, что ты в чем-то повторяешь мой опыт. Ну-ка!  – он резко поднялся, потянул меня за собой.  – Пошли на кухню, за стол!

В коридоре было слышно, как за дверью Музыки тихо журчит мандолина.

Никак не меньше трех часов он заставлял меня подробнейшим образом излагать события последнего времени; тщательно, с пыточной изощренностью он тащил из меня жилы и вытряхивал все до последней пылинки: детали, реплики, даже промельки каких-то случайных и необязательных теней; время от времени он делал быстрые пометки в блокноте; потом долго сидел, ссутулившись, смотрел в черное слезящееся окно – пока мы заседали, успели опуститься сумерки; ах, до чего хорошие, покойные сумерки природы; флейты голос нежный, поздние катания на велосипеде... Тьфу, черт, при чем тут велосипед?

– Рыжая,  – тихо произнес наконец Панин! – А ведь это текст. И признак жанра отчетливо чувствуется... Ну да, статичные картинки, застывшие, обездвиженные персонажи. И обязательно в каждом кадре – реплика.

Он встал, прошелся по кухне, в задумчивости остановился перед холодильником, широко махнул рукой:

– А-а, век воли не видать!  – вытащил бутылку "Рояла".  – За это надо выпить.

Панин махнул стограммовый стаканчик, я пригубила – скорее, обозначила глоток.

– Давай до дна!  – скомандовал Панин.  – За это стоит выпить! Ты же, рыжая, сочинитель!

Нет, милый друг, пить я не стану, не хочется.

Этот текст, думал друг детства вслух, представляет собой... Как бы это сказать... Он, по сути, представляет собой тотальное разрушение текста. Это как раз та странная материя, которая копит в себе силы исключительно ради саморазрушения, и в этом. она черпает энергию для новых разрушений самой себя...