Убейте прохожего!

Не спалось. Ворочаясь с боку на бок, я перебирал в памяти события прошедших дней и думал, думал, думал… Полночи мне не давала покоя одна и та же мысль: если Романов убил девочку, значит ли это то, что он мог убить Худобиных? Вроде бы да. Но как тогда быть с убийством Виолетты? Ее-то повесить он никак не мог! И если Виолетту повесил кто-то другой, не Романов, то кто? Рыльский? Бабушка? Анечка? А тут еще шпингалет кому-то понадобилось ломать. Зачем?

Поняв, что без снотворного не уснуть, я решил пойти в зал – выпить стакан коньяка. Оделся и, стараясь не разбудить бабушку, осторожно вышел за дверь. Проходя мимо комнаты, в которой спал Романов, остановился, заметив пробивающийся из-под порога луч света.

«Интересно, как же все-таки эти маньяки похожи друг на друга, – подумал я. – Скромные, вежливые, ничем не примечательные, серые, как домовые мыши… Аж блевать хочется!»

Я приоткрыл дверь. Романов лежал на высокой кровати и читал Чехова.

«Вот еще одна отличительная особенность маньяков. Нет среди них откровенных дебилов. Все куда-то поступали, где-то учились, что-то заканчивали. А некоторые из них, наверное, самые изощренные, даже стихи пробовали писать».

Увлекшись своими мыслями, я не заметил, как вошел в комнату.

Романов поднял голову и увидел меня.

– Что вы здесь делаете? – широко раскрыв глаза, удивленно спросил он. – Что вам надо?

Хотел ему сказать, что от него, душегуба, мне надо только одно: чтобы он, душегуб, не мешал жить и взрослеть детям, как из-за кровати с пистолетом в руках выскочил Коновалов. Увидев меня, он, так же, как Романов, широко раскрыл глаза и, поперхнувшись на первом слове, спросил, что я здесь делаю. Приказал:

– А ну-ка подыми руки!

Обыскав меня, Коновалов спрятал пистолет за пояс.

– Слушай! – обратился ко мне. – Что у тебя за дурацкая манера ходить там, где не надо?

– А где вы хотели, чтобы я ходил? – обиделся я. – По этапу? Я, между прочим, в отличие от вас, гражданин начальник, живу в свободной стране и поэтому ходить буду там, где хочу! И вы мне, пожалуйста, не указывайте! Ладно?

– Но! Но! – повысил голос Коновалов. – Развыступался тут, бабушкин сынок! А ну, пошел вон отсюда!

– Опять вы указываете мне, где ходить, да? Я же просил!

– Тихо вы! – зашипел Романов. – Кажется, идет! Прячьтесь!

– Кто идет? – не понял я.

– Убийца идет! Давай, падай быстрее! – Коновалов положил мне ладонь на макушку и придавил вниз.

Так я оказался за кроватью. Упав на живот, прижался щекой к половику и уткнулся носом в нос романовского тапочка.

«Они ждут, что к ним придет убийца! – догадался я. – Но в связи с чем они решили, что убийца придет именно к ним и именно в эту ночь? И кто убийца? Рыльский? Бабушка? Анечка?»

Приподняв голову, я посмотрел на лежащего рядом Коновалова. Коновалов приложил указательный палец к губам и закрыл глаза, всем своим видом призывая лежать тихо.

«Неужели это бабушка? Или все-таки Рыльский?»

Отодвинув в сторону тапочек, я снова уткнулся лицом в половик.

Вот, услышал я, мимо дома проехала машина и ей вдогонку пролаяла собака, вот Романов, видимо, стараясь вести себя как можно естественнее, перевернул страницу, вот где-то в конце коридора скрипнула половица, потом еще одна и вот послышалось чье-то тихое дыхание.

«Бабушка? Анечка? Рыльский? Только бы не бабушка! Только бы не она!»

Коновалов напрягся. Его рука медленно сползла с груди и так же медленно потянулась к поясу.

Стало тихо. Едва я подумал о том, что такую тишину без натяжки можно назвать зловещей, как раздался пронзительный полный неподдельного страха визг Романова:

– Не смей приближаться ко мне! Борис Сергеевич!

Коновалов сорвался с места.

– Нож на пол! – крикнул он. – Руки за голову! Стоять, не двигаться!

«Анечка?»

«Бабушка?»

«Рыльский?»

Я выскочил из-за кровати сразу вслед за Коноваловым и встал рядом.

Это был Михаил!

Застигнутый врасплох появлением Коновалова, Михаил застыл на месте. Посмотрел на Коновалова, на меня, перевел взгляд на Романова и как-то сразу обмяк. Сделал глубокий вдох и, опустив плечи, понимающе кивнул.

– Купили! – выдохнул он.

После короткого раздумья бросил нож на кровать и закинул руки за голову.

– Что, значит, купили? – не понял я.

Несмотря на то что вопрос не был адресован Михаилу и вообще не был адресован никому, именно он ответил на него.

– А это значит, Игорек, – сказал назидательным тоном, – что Таню убили Худобины. Это они… И никто другой.

Все-таки странное в этом году выдалось начало лета. Тепла нет, солнца нет, пасмурные дни по-прежнему сменяют проливные дожди, дожди – холодные ветра, а те, в свою очередь, пасмурные дни, проливные дожди и грозы.

«Надо перебираться поближе к югу, – решил я, разглядывая за окном нахохлившуюся синичку. – Туда, где солнце не только светит, но и греет, и где дожди – это праздник, а не наказание за грехи предков, решивших осесть в этих местах».

– Прошу всех к столу! – раздался голос бабушки. – Максим! Хватит уже, просыпайся!

Максим Валерьянович в ответ громко зевнул. Поднялся с кресла и, пожаловавшись на то, что в последнее время совсем стало нечего смотреть, выключил телевизор.

– Борис Сергеевич! Василий! Идемте! – продолжала призывать гостей бабушка. – Игорь! Сколько раз надо повторять: открой занавески шире! Не видишь, в комнате темно!

За окном подул ветер. Синичка встрепенулась, спорхнула с ветки и буквально через мгновенье растворилась в хмуром небе.

Поправив занавеску, я подошел к столу. Сел на свободный стул рядом с Романовым и спросил, что ему налить:

– Вино? Водку? Коньяк?

– «Мартель», если можно, – не задумываясь, ответил Романов.

– Конечно! Что за вопрос? – ответил я, с раздражением подумав о том, что почему-то все, кто бывал у Худобиных, признают с тех пор исключительно «Мартель».

– Вам что налить? – обратился к Коновалову.

– То же самое.

– И мне, пожалуйста, плесни глоточек, – попросила Анечка.

Налив всем по очереди французского коньяка (за исключением непьющего Рыльского), я поднял бокал. Спросил: не желает ли кто сказать доброе слово в адрес Константина.

Доброе слово в адрес Константина пожелала сказать одна бабушка.

Она встала, поправила прядь волос, выбившуюся из-под черного платка, и, собравшись с мыслями, стала вспоминать жизнь своего племянника. Каким он был, каким он стал и каким уже никогда не будет.

– Девять дней прошло с той страшной минуты, – всхлипнула она, – девять дней… А я всё никак не привыкну…

На улице ветер утих и снова пошел дождь.

«На юг! На юг! На юг! – глядя в окно, твердил я себе. – Надо укладывать вещи, спешить, торопиться, покуда душа окончательно не привыкла к серым будням, к „Мартелю“, к тому, что тепло от батареи – это тоже тепло, и жизнь без лета – это тоже жизнь».

Бабушкино слово оказалось коротким, как Константинов век. Пожелав ему царство Божье и землю пухом, все сидящие за столом разом выпили. Закусили кутьёй, потом снова наполнили бокалы худобинским коньяком и снова выпили, но уже без приличествующих слов, без слез, без повода…

Прошло немного времени, и все потихоньку стали забывать о том, зачем собрались. Заговорили о делах, о деньгах, о качестве коньяка и о его количестве, стали вспоминать прошлое, ругать настоящее и думать о будущем… А я нахохлившейся синичкой сидел на краю стола и, перекатывая по дну бокала капли «Мартеля», с грустью думал о том, что поминки, судя по раздавшемуся смеху, уже закончились и началась обычная пьянка.

Вынув из кармана пиджака пачку сигарет, Коновалов, не прерывая начатого разговора с Рыльским о трудностях, выпавших на его долю во время расследования убийств Худобиных, подошел к открытой форточке и закурил.

Я с надеждой посмотрел ему за спину: ну как там за окном, не лето ли? Оказалось: еще нет. Солнце по-прежнему светило холодно и тускло, хотя небо после выпитого коньяка, кажется, чуть-чуть порозовело.