Можайский — 1: начало (СИ)

— Угорел? — Инихов, собственными глазам видевший изуродованный, буквально растерзанный труп Мякинина-младшего, не поверил своим ушам. — То есть — как угорел?

— А вот так. — Доктор слегка улыбнулся. — Как угорают люди? Кто-то — уснув у неисправной печки. Кто-то — оказавшись запертым в помещении, наполненном продуктами горения. Вообще-то статистика такого рода смертей не по моей части, но, полагаю, вы знаете из отчетов пожарной части, что чаще всего на тех же пожарах люди гибнут вовсе не от огня, а просто отравившись. Угорев, как принято в таких случаях выражаться.

Инихов кивнул.

— Продукты горения, в просторечии именуемые дымом, чрезвычайно опасны для любого живого существа вообще и для человека в частности. И хотя по-прежнему широко распространено то мнение, что люди в дыму всего лишь задыхаются, это не так. В действительности дым — не будем вдаваться в детали о его компонентах — вступает в химическую реакцию, очевидно, с кровью, нарушая ее состав и становясь барьером на выполнении ею своих обычных функций [117]. Картина смерти при этом настолько типична и выражена, что спутать смерть от отравления продуктами горения с какой-либо другой причиной невозможно. Отбрасывая ненужную шелуху — ее, при желании, вы найдете в моем отчете, который я составлю… гм… — Михаил Георгиевич оглянулся на часы, — скажем, где-нибудь после полудня или ближе к вечеру… Так вот: отбрасывая всякие термины, просто скажу: вскрытие показало, что Мякинин-младший всего-навсего угорел. Вы, по старинке, можете это назвать «задохнулся в дыму».

Инихов, из ума которого не выходило изуродованное тело, попытался было возразить:

— Но вы же сказали… вы подтвердили, что его убили! А тут получается, что речь идет о несчастном случае?

Доктор затушил папиросу и окинул Инихова иронично-сочувственным взглядом:

— Если человек всего лишь отравился угарным газом, это отнюдь не означает, что он умер сам по себе. Эдак вы дойдете и до того, что человек с проломленной топором головой всего лишь неудачно споткнулся и темечком стукнулся об этот топор.

Инихов густо покраснел: от стыда; осознав свою оплошность. Михаил же Георгиевич продолжил:

— В том, что гимназиста убили, сомнений нет никаких. Из всех полученных им травм лично я с абсолютно твердой уверенностью к прижизненным могу отнести лишь две, а точнее — одну, если можно так выразиться, «цельную» и множество мелких, но составляющих как бы единое общее. Цельная травма — сломанный нос. И хотя сломан он был неоднократно, но первый перелом отломками костей вызвал обильное кровотечение, тогда как все последующие — нет. Когда Мякинину ломали нос и впоследствии, он был уже мертв, кровообращение в его теле отсутствовало.

Любимова передернуло:

— Доктор! Вы хотите сказать, что уже мертвому гимназисту еще раз сломали нос?!

— Именно так. А что вас удивляет?

— Но… но…

— Ах, да: вы же не видели тело!

— Но это же изуверство какое-то!

Поручик с тоской во взоре посмотрел на пустые бутылки и такой же пустой стакан. Доктор, подметив это, усмехнулся и перелил содержимое своего — на треть еще, как ни странно, наполненного — стакана в стакан поручика. Это был последний остававшийся в участке коньяк. Можайский обменялся взглядом со старшим по чину Чулицким — в обычных обстоятельствах он бы к такой «церемонности» не прибег, но обстоятельства обычными не были, не говоря уже о том, что все вообще-то были уже довольно пьяненькими. И хотя в рассказе об этом совещании отразить такое состояние его участников весьма затруднительно, тем не менее, факт остается фактом. Впоследствии и сам Можайский, и тот же Чулицкий откровенно признавались: Можайский в беседе с Нолькеном — «Сам удивляюсь, как мы потом еще и работали, и на ногах держались. Вероятно, всё — нервы, ослабили эффект!» Чулицкий — Клейгельсу: «Перебрали мы, конечно, изрядно, но понял я это намного позже: когда вечером меня прямо на улице похмелье скрутило!» Однако, несмотря на то, что осознание «перебора» пришло к участникам совещания существенно позже, Можайский уже в тот самый момент, когда поручик тоскливо взглянул на пустые бутылки, а доктор великодушно уступил ему остатки из своего стакана, чувствовал, что всем «хорошо» и не был уверен в том, что к этому «хорошо» следует добавить «еще лучше». Или, что будет более точно, не был уверен в том, как к этой инициативе отнесутся остальные: сам-то Можайский, как и поручик, пожалуй, выпил бы и еще.

Чулицкий, верно поняв смысл брошенного на него приставом взгляда, кивнул головой: мол, я тоже не против, распоряжайтесь. И тогда Можайский, на минутку выйдя из кабинета, распорядился еще раз дойти до Александра Тимофеевича из «Якоря» и бить ему челом: как это бывает у засидевшихся русских людей, оказалось мало!

Между тем, доктор, воспользовавшись образовавшейся паузой, попенял поручику на его излишне, как он выразился, детские взгляды и странное представление об изуверстве:

— Вы полагаете, мой юный друг, что многократно ломать нос живому человеку — меньшее изуверство, чем проделать это с человеком мертвым?

— Михаил Георгиевич!

— Полноте, Николай Вячеславович, полноте! — В устах доктора обращение к поручику по имени-отчеству прозвучало особенно насмешливо. — У того, кто такое сделал, были свои причины: мало ли зачем понадобилось изуродовать труп? Но, смею вас заверить, надругаться над мертвым — куда как пристойней, чем издеваться над живым. Вы просто находитесь в плену предрассудков.

— Михаил Георгиевич! — Поручик побледнел; нет — буквально позеленел: казалось, еще мгновение и его вывернет наизнанку.

— Привыкайте, мой юный друг: тут вам не там. Здесь совершенно иное поле боя. Здесь… гм… понятия о совести и чести не совсем такие, как в окопах, когда, в ответ на ваш сигнал о завтраке, противник тоже затевает завтрак, а не атаку. Здесь поступки диктует целесообразность. Разумеется, в тех только случаях, когда не просто кто-то у кого-то отобрал кошелек, попутно — без нужды — и обухом по затылку съездив!

— Михаил Георгиевич! — это уже Гесс: увидев, что поручик совсем на грани, он требовательно перебил не в меру разошедшегося доктора. — Это уже слишком. Прошу вас, прекратите.

Михаил Георгиевич неожиданно съежился, как будто на него обрушили ушат ледяной воды, и пробормотал:

— Куда Можайский запропастился?

Инихов, Гесс и Чулицкий переглянулись: им стало ясно, что и доктору совсем не хорошо, а его бравада — самозащита. Впрочем, Михаил Георгиевич, так внезапно показавший, что и ему ничто человеческое не чуждо, быстро взял себя в руки и снова принял вид почти невозмутимый. А тут и Можайский вошел в кабинет, держа новую корзину с бутылками и снедью.

Снедь отложили в сторону: явно было не до нее. Одна из бутылок оказалась быстро разлитой по стаканам, и, смешиваясь с богатым ароматом коньяка, по кабинету заструилось спокойствие. Напряжение спало.

Доктор, окинув повеселевшим взглядом причудливой кучей сваленные на большую тарелку ломти холодной буженины, не удержался от критики, заметив, что мясо — не лучшая закуска к алкоголю, а холодное мясо — тем паче.

— И хотя на безрыбье и рак — рыба, давайте все же не усугублять. По моим — да и не только моим — наблюдениям, закусывающие мясом люди сталкиваются с более тяжелыми последствиями от выпивки: у них сильнее похмелье, да и продолжается оно дольше. Вам, Юрий Михайлович, следовало зелень попросить, а не это. Зелень — лучшее, что можно придумать в качестве закуски! [118]

— Не ешьте! — Можайский, впрочем, тоже с сомнением посмотрел на ломти буженины: есть ему не хотелось совершенно.

— И сам не ем, и другим не советую! Поручик!

Любимов, уже подцепивший было кусок, вздрогнул и уронил его обратно на тарелку.

— Что?

— Оставьте мясо в покое.

— Да ну вас, Михаил Георгиевич!

Все захихикали. Любимов, поняв, что смеются не над ним, уже решительно взял кусок и начал его жевать. Доктор деланно вздохнул.