Шпагу князю Оболенскому! (сборник)

Квартира Всеволожских-младших была на самом верху, на двенадцатом этаже. Я позвонил и услышал издалека: "Открыто! Входи, если надо!"

В прихожей никого не было. На вешалке висела мужская, по-детски яркая куртка. У стены стояла сложенная коляска, в ней лежали лопатка, грузовички без колес и кабин, одноногий пластмассовый мишка.

В кухне зажужжала кофемолка, и я пошел прямо туда. Долговязый молодой человек в вельвете, с длинными волосами смотрел в окно и молол кофе. Не оборачиваясь, он произнес странную фразу:

— Совсем вернулась? Или забыла что?

— Ничего я не забыла, — сказал я.

Он обернулся. Без всякого удивления, дружелюбно посмотрел на меня, улыбнулся и с интересом спросил:

— А тебе чего надо? Я тебя звал?

— Инспектор уголовного розыска Оболенский. Вы — Павел Всеволожский?

— К сожалению, — он опять улыбнулся. — Кофе выпьешь со мной? А то мне скоро на работу, надо поправиться после вчерашнего.

Действительно, очаровательный балбес. И улыбка — лучше не бывает: открытая, будто он вам искренне и очень рад, чуточку смущенная — вот я какой, вы уж не обижайтесь, и простите, если ляпну что-нибудь не то, ладно? Вообще-то я добрый малый, всех люблю, а вас — в особенности, и со мной легко ладить.

Его не портила даже дырка от переднего зуба, ему это даже было к лицу — совсем мальчишка — веселый, озорной, но славный, у которого еще меняются зубы и только-только появляется характер. Впрочем, ему все шло — и длинные волнистые волосы, и голубые чистые глаза, и нервные движения тонких пальцев.

— Я не за этим пришел. — Мне стоило большого труда не улыбнуться ему в ответ.

— А что случилось? Я что-нибудь натворил?

— Вы не догадываетесь?

— Догадываюсь, — он высыпал из мельницы кофе в турку и залил его кипятком. — Маман вчера прибегали: "Ах! Ах! Боже мой! Какой позор! Какой пассаж!" Но это не я, честное пионерское. Иди в комнату, я сейчас кофе принесу.

Комнат было две. В первой, где, видимо, обитали Лена с Алешкой, чистота, порядок, уют, только чуть заметны следы торопливых сборов, зато в другой… Я как вошел в нее, так и стоял, пока Павлик не принес кофе.

— Ты что? — удивился он. — Стесняешься?

После Яшки меня, в общем-то, трудно удивить беспорядком, но тут было что-то совершенно уникальное. Я не берусь даже вкратце перечислить все, что висело по стенам, под потолком, лежало на столах и диванах (под ними тоже). Может, кто-то и сказал бы, что хозяин комнаты обладает очень разносторонними вкусами и интересами, гармонически развивает свою личность, но мне показалось, что эта личность вообще не имеет никаких интересов — она лихорадочно пробует все подряд, чтобы понять, что ей нравится, на чем, наконец, остановиться. Судя по всему, Павлику осталось перепробовать совсем чуть-чуть — в комнате не было лишь космонавтского шлема и доильного аппарата.

— Ну-ка, помоги мне, — сказал Павлик, держа в руках поднос с кофейником и чашками. — С этого стола все — на тот, лыжи — в угол, два кресла освободи. Да прямо на пол. Отлично! Пролезай туда и бери поднос. Время есть — посвятим его кайфу. Как говорили мудрые древние азиаты, знаешь? Эх, ты! Только тогда мы живем, когда испытываем наслаждение. Вот! Я, конечно, слова переврал, а за смысл ручаюсь.

Он пробрался к окну, задернул шторы и щелкнул невидимой кнопкой. Комната озарилась каким-то волшебным мягким светом, по потолку забегали, подчиняясь строгому ритму одновременно зазвеневшей музыки, разноцветные блики, все время менявшие свою окраску… Несколько оригинальная обстановка для допроса.

— Нравится? То-то. Своими золотыми ручками сделал. А стоила ужас каких денег! — Он налил кофе в чашки. — Бери сахар. Сливки принести? Может, коньяк? Или тебе нельзя? На службе. А мне можно? Ну я одну, ладно? Знаешь, голова тяжелая. А мне на работу. И разговора не получится, еще напутаю что-нибудь, а тебе отвечать.

— Павел Мстиславович… Ну, хорошо — Павел… Скажи мне, как, по-твоему, могла пропасть шпага из вашего дома?

— А я откуда знаю? Я ее и не видел толком — герр профессор так над ней трясся, что даже сам ее на антресоли упрятывал. А маман ему светила, он хихикнул. — Как-то я хотел шпагу Ленке показать, так маман такой демарш устроила (она это умеет), я даже испугался. Романс Булахова!

Что-то кольнуло меня — я еще не понял, что именно, но внутренний приказ насторожиться почувствовал.

— А когда это было?

— Да разве я помню? А, постой… Ленка тогда на первенство вузов сражалась, выиграла и вышла в финал. Я еще одну приму. Ладно?

Я не успел его остановить — он быстро опрокинул рюмку и запил коньяк кофе.

— Послушай, Павел, а почему ты так называешь Николая Ивановича — герр профессор?

— Дразнилка такая. Как-то услышал — маман кому-то по телефону отвечала, что"…герр профессор обещал быть сегодня к обеду и надеется…". Мне это страшно понравилось, и я его теперь так зову. А он злится.

— Николай Иванович у вас свой человек в семье…

Павлик усмехнулся ядовито.

— Он говорит, что к нему часто приходили коллекционеры, интересовались шпагой. Ты никого из них не видел?

— Одного видел. Он к нам приходил, маман тыкву в подарок приносил. Горский князь.

— Как он выглядит?

— Пузечко.

— Так.

— Усы, кепка, нос.

— Все?

— Портфель с деньгами.

— Это не примета. Фамилию не знаешь?

— Точно не помню. Какая-то неприличная, похожа на Гельминтошвили. Или Аскаридзе.

— А ты не врешь?

— Я никогда не вру. — Он весело рассмеялся. — Я только ошибаюсь.

— Ну если так… — Я помедлил. — Если так, скажи, где ты был позавчера вечером от двадцати до двадцати четырех?

Павел внимательно посмотрел на меня, как-то по-собачьи склонил голову к одному плечу, к другому и выпалил:

— Не скажу. — И опять засмеялся, очень довольный.

— Ну, хватит, — зло сказал я, вставая. — Собирайся.

Павел не испугался, не растерялся — он искренне огорчился:

— Ты что — обиделся? Как жаль — ты мне очень нравишься. Давай с тобой дружить, а?

Я заметил, что он очень быстро опьянел: то ли он вообще очень мало пил и был непривычен, то ли уже наоборот.

— Знакомых у меня — во, — он развел руками и уронил что-то на пол, а друзей нет. Ты будешь за меня заступаться, ладно?

— Кто же тебя обижает?

— Все меня обижают. В детстве, к сожалению, мало били, зато теперь достается. Даже зуб выбили. Хочешь, я тебе про свою жизнь все-все расскажу? Тебе жалко меня станет, какой я несчастный… Ты многое тогда поймешь. Я почему-то верю тебе.

Павел пьяно валял дурака — это ясно. Но в то же время он и в самом деле совершенно одинок, несмотря на все свое обаяние, растерян. Видимо, наступил тот час, когда он старается понять, что с ним произошло, как произошло и можно ли еще хоть что-нибудь поправить. И хотя я пришел к нему с конкретной целью, прервать его у меня не хватило духу — мне было действительно его жаль. К тому же это был тот случай, когда официальный допрос все равно ничего бы не дал.

Я не стану здесь приводить подробности биографии Павлика, отмечу только то, что наиболее ярко характеризует обстановку, в которой формировалась его личность, и то, что может заинтересовать читателя.

— Школу я кончил — вот так, с золотом. Все знал, все умел, и все меня любили. И конечно, по тятенькиным стопам — в театральный. Там сказали: обаяния у вас — во! — тонны, а таланта — ни грамма. Тятенька было зашумел, но герр профессор предложил свой сельхозвуз. Ну не в армию же идти!

Меня и взяли… фактически без экзаменов. Выпьешь? Как хочешь. При себе оставь советы. А после экзаменов — практика, в колхоз, на картошку. Как мы туда приехали, как я посмотрел… Картошки много, и вся в грязи. Ни душа, ни холодильника… И ребята надо мной смеялись, как я лопату держу. Тогда я взял и скоропостижно заболел. И потом каждую практику болел. И никогда мне ничего за это не было. Но уже многие меня не любят. Потому что толку от меня никакого нет. Никому я не нужен. Даже Ленка с Алешкой меня сегодня бросили. И правильно сделали. Бедная кровожадная девочка… Как я ее жалею.