Мессианский Квадрат

– В обычных общеобразовательных школах ситуация наверняка другая, – заметил папа.

– Другая, – согласился я. – Но учти, что во времена Достоевского «общеобразовательным» считалось именно то, чему меня в моей йешиве учат... Нравственными качествами, банальными среди евреев, Достоевский награждает своих лучших героев, а про самих евреев пишет, что они на пасху христианских детей крадут и режут! А Алеша все это слушает и — ушей не затыкает...

– Достоевский, конечно, был антисемитом, – согласился папа. – Но, во-первых, великий писатель вообще-то был ксенофоб, у него, что поляки, что французы — все исчадия ада, и ни в одном романе не найдешь ты, мой друг, положительного образа иностранца и инородца. Он для евреев не делает особенного исключения. Во-вторых, Достоевский умер в 1881 году, то есть до погромов, и можно предположить (учитывая его отвращение к насилию), что будь он свидетелем Холокоста — стал бы юдофилом. Хотя это, конечно, предположение. И, наконец, в-третьих, гениальность Достоевского неоспорима, ему принадлежит, скажем прямо, немало глубочайших прозрений.

– Каких это?

– Ну как же! Множество! Да хоть это известное: что нельзя построить мировую гармонию на слезе одного загубленного ребенка.

– Ты знаешь, сколько схожих высказываний имеется в нашей традиции? Раби Менаше из Илии говорил даже, что он не может быть   счастливым, если гусеница не в состоянии переползти через щепку... Поверь, человеку, знакомому с иудаизмом, Достоевский ничего нового открыть не может.

– Так уж и не может? – усмехнулся папа. – Подожди, я тебе сейчас что-то покажу...

Он сбегал в дом, принес книгу Бахтина о поэтике Достоевского и попросил меня прочитать в ней несколько отмеченных им страниц.

– Все замечательно. Со всем согласен, – сообщил я, выполнив задание.

– Ну и где у вас про это было написано уже две тысячи лет назад?

– Про что именно?

– Про заочные определения. То есть, что любая, даже самая точная, характеристика человека оказывается ложной, если делается за глаза… Где это у вас написано?

– Ну это в десятках мест указано. Это относится к запретам злословия и вообще всяких, заметь — всяких,  разговоров за глаза. Согласно Торе, о человеке ничего нельзя говорить за его спиной… Нельзя его никак характеризовать,  перемывать косточки. Словом, все, как у твоих Бахтина с Достоевским, только это еще и повседневная практика, а не только теория…

– Что, по-твоему, нельзя за глаза сказать про негодяя, что он негодяй?

– Нельзя. Разве только для предупреждения какой-то конкретной гадости с его стороны… В общем, благочестивые евреи избегают упоминать в разговоре третьих лиц.

– Что за глупости! Тогда и похвалить никого не получится!

– Не получится.

  – Как это? Почему?

-     Начнешь перехваливать, вызовешь споры, и пошла-поехала. Лишнее это. Бог похвалит...

-     Но невозможно же отрицать, что почти все, до чего европейская культура доросла в XX веке, было открыто Достоевским еще в XIX!

-     Папа! Все, до чего христианская культура доросла к ХХ  веку и до чего она еще не доросла,  в иудаизме существует исходно, только гораздо глубже и богаче представлено…

Папа только скептически качал головой.

На следующий день, в воскресенье, после утренней молитвы у Котеля, я зашел к Фридманам.

Андрея я нашел в его комнате в скверном настроении. Недельное сидение в четырех стенах  порядком поднадоело ему.

– Хочешь, погуляем по Иерусалиму? – спросил я его.

– Иерусалим, Иерусалим, – произнес он печально. – Гоголь вот тоже всю жизнь стремился в Иерусалим. Надеялся, что это паломничество избавит его от тяжелых мыслей, и просчитался… Я отчасти на то же рассчитывал, и отчасти также напрасно.

-     Да что же у тебя за тяжелые мысли такие?! – удивился я, припомнив, что Андрей и раньше временами выглядел несколько растерянным  и, как мне однажды показалось, даже подавленным. Потихоньку я вытянул из Андрея его тайну. Оказалось, что он страдает из-за девушки, которая предпочла ему другого, и что теперь он старается ее забыть. Но чем больше старается — тем меньше получается.

 В этом смысле Андрей возлагал особые надежды на свое путешествие. Оказывается, гора Искушения должна была воистину стать горой преодоления искушения. Исцелиться он сюда ехал — вот что! А вместо этого сломал ногу, нашел и потерял рукопись — и теперь валялся дома, постоянно думая о девушке, отчего состояние только ухудшалось…

Мне сразу стало ясно, кто тут может помочь. Покопавшись в бумажнике и сразу опознав розовый с цветочками листок, я позвонил Сарит, и минут через сорок мы уже гуляли по рынку и прилегающему к нему району Нахлаот. Сарит очень забавно имитировала гида, показывая Андрею прилавки с апельсинами, крикливых торговцев и решительно ничем не примечательные здания.

– Перед нами знаменитые израильские колобки! – говорила она, указывая на гору пит. – В отличие  от своих русских аналогов они совершенно пусты изнутри. Приобретение колобков не входит в стоимость экскурсии, но если у вас хватит денег, в перерыве вы сможете купить по такому колобку и угостить экскурсовода или же сохранить колобок в качестве сувенира...

На улице Агриппас мы зашли в шалаш, выставленный при входе в одну из небольших закусочных [4]. Мы с аппетитом уплетали «колобки» с фалафелями и смеялись. Сарит дразнила Андрея его костылями и неловкостью, а он в ответ укорял ее за прогулы и легкомыслие.

С торгового ряда доносилась оживленная русская речь.

– Петь, посмотри, что это?

– Какие-то груши с пупырышками...

– Какие еще груши?

– А что же? Огурцы что ли?

– Это они на авокадо наткнулись, – засмеялась Сарит. –  Может, и им небольшую экскурсию провести?

– Им не про авокадо, а про «территории» надо рассказывать, – посетовал я. - Ожидается, что скоро сюда из России приедет миллион евреев. А наше правительство ничего не делает  для того, чтобы заселить ими Иудею и Самарию.

 – И очень хорошо, – заявила вдруг Сарит. – Если эти территории заселить, то потом нельзя будет поделить землю с палестинцами и заключить с ними мир.

Меня передернуло от этих слов. Я всегда лишался душевного равновесия, когда при мне кто-либо начинал мысленно кромсать Эрец Исраэль.

– Поделить землю? Иудею и Самарию?!  – воскликнул я. – Да ведь это и есть та самая земля, которая нам Богом обетована! Арабы где хочешь могут жить, а мы без этой земли никак не можем.

На личике Сарит появилась уже знакомая мне насмешливая гримаса.

– Кто это – мы? Иудейские фанатики?

– Можно не разделять еврейскую веру, но нельзя не понимать,  что иудаизм - это не только религия народа Израиля, но и религия земли Израиля, и, значит, запрет евреям селиться в Эрец Исраэль равносилен запрету исповедовать иудаизм.

– Исповедуйте свой иудаизм в Тель-Авиве – это такая же земля Израиля, как ваш Шхем или Хеврон.

– Совсем не такая же. Ты что, не знаешь, что и в Шхеме, и в Хевроне — гробницы Патриархов? Да и о чем сыр-бор? Вся Иудея меньше Москвы...

Увидев скучающее выражение на лице Сарит, я решил перейти к доступным каждому израильтянину «шкурным» аргументам. 

– А безопасность? Без Шхема и Хеврона, то есть без гряды тех гор, на которых они расположены, нельзя защитить ту двадцатикилометровую прибрежную полоску, которую мировое сообщество отвело нам под государство.

– Глупости. Если мы уступим арабам оккупированные территории, то у них вообще не будет никакого повода на нас нападать.

– Не будет повода? – ошалело переспросил я. – Послушай, Сарит, давай я тебе с самого начала все объясню. Я вижу, что об арабо-израильском конфликте ты не лучше осведомлена, чем... чем... о многом другом...

– Вообще-то мы кое-что на этот счет в школе проходили. Но расскажи, я могла что-то пропустить.