Сборник новелл «На полпути в ад»

Бак и Бад поднялись по ступенькам, осторожничая сверх всякой меры.

– Ты лучше эту… эту штуку прикрой, – посоветовал Бак на прощанье, полу обернувшись.

Оставшись один, доктор сел на пустой ящик и обхватил голову руками. Он так и сидел в этой позе, когда дверь веранды снова хлопнула. На сей раз он не вздрогнул. Просто стал вслушиваться. Открылась и закрылась дверь в дом. Женский голос прокричал: – Э-гей! Э-гей! Я вернулась. Доктор медленно поднялся.

– Я внизу, Айрин! – откликнулся он. Дверь в погреб отворилась. У основания ступеней стояла молодая женщина.

– Представляешь! – воскликнула она. – Опоздала на этот дурацкий поезд.

– О-о! – понимающе воскликнул доктор. – Назад шла через поле?

– Ну да, как последняя дура, – посетовала жена. – Надо было голоснуть и перехватить поезд через две-три остановки. Да мне сразу это в голову не пришло. В общем, зря только ноги била. А вот если бы ты меня сразу подбросил до станции, я бы поспела.

– Возможно, – не стал спорить доктор. – Ты на обратном пути никого не встретила?

– Ни единого человечка, – ответила она. – А ты свое месиво месить кончил?

– Боюсь, все придется переделать, – высказал опасение доктор. – Спускайся сюда, дорогая, посмотришь сама.

ВЕЧЕРНИЙ ЦВЕТОК

Обнаружено в блокноте, который за 25 центов приобрела в универмаге «Брейсис» мисс Сэди Бродрибб.

21 МАРТА. Сегодня я принял решение. Раз и навсегда поворачиваюсь спиной к миру буржуазии, который ни в грош не ставит поэта. Ухожу прочь, рву связи, сжигаю мосты…

И вот свершилось! Я свободен! Свободен, как пылинка, что пляшет в луче солнечного света! Свободен, как комнатная муха, что путешествует первым классом на громадном океанском лайнере! Свободен, как мои стихи! Свободен, как пища, которую буду вкушать, как бумага, на которой пишу, как отороченные овечьей шерстью удобные шлепанцы, которые я буду носить.

Еще утром у меня только и было денег, что на трамвайный билет. А сейчас я здесь, ступаю по этому бархату. Вы, конечно, сгораете от желания узнать, где же он, этот рай; наладить сюда поездки, все здесь испоганить, прислать сюда своих родных и близких, а то выбраться и самим. Впрочем, этот дневник едва ли попадет вам в руки раньше, чем я отдам концы. Так что могу и рассказать.

Я нахожусь в гигантском универмаге «Брейсис» и счастлив так, как бывает счастлива мышь, что забралась в самую середину огромной головки сыра. Я счастлив-и мир больше ничего обо мне не услышит.

Весело, весело заживу я теперь, ничего мне не страшно позади свернутых в рулоны ковров, которые окружают меня почти глухой стеной, этот потаенный уголок я намерен выстлать стегаными пуховыми одеялами, покрывалами из ангоры и роскошными темно-синими подушками. Гнездышко будет укромнее некуда.

Я проник в это святилище сегодня, ближе к вечеру, и вскоре услышал, что шаги вокруг стали стихать– пришло время закрывать магазин. Теперь моя задача предельно проста – увернуться от бдительного ока ночного сторожа. Уворачиваться – это мы, поэты, умеем.

Я уже провел свою первую мышиную разведку. Тихонько, на цыпочках, пробрался до отдела канцтоваров и, соблюдая меры предосторожности, метнулся назад, прихватив с собой лишь вот эти письменные принадлежности, предметы первой необходимости для поэта. Сейчас я их отложу и отправлюсь в поход за другими вещами, насущно необходимыми: пища, вино, мягкая кушетка, ладно скроенная домашняя куртка. Эта келья будит в моей душе нужные струны. Здесь я буду писать.

НА ДРУГОЙ ДЕНЬ, РАННЕЕ УТРО. Наверное, нет в мире человека, который испытал бы столь сильные, столь противоречивые чувства, какие выпали на мою долю вчера вечером. В это невозможно поверить. И все же… Как интересна становится жизнь, когда события принимают подобный оборот!

Как и намеревался, я выполз из своего убежища и застал невиданную дотоле картину: свет и тьма соперничали за право владения этим большущим магазином. Центральный лестничный пролет был наполовину освещен; ярко-лилово, будто на гравюрах Пиранези {Пиранези Джиованни – итальянский гравер XVIII в. }, в переменчивой игре света и тени нависали круговые галереи. Изящная паутина лестниц, летучие стрелки перекидных мостов – реальность граничила со сказкой. Шелка и бархат излучали мерцание, какое исходит от привидений, полуобнаженные манекены жеманно улыбались и простирали руки в обезлюдевший воздух. Никаких признаков жизни, лишь холодно поблескивают кольца, клипсы и браслеты.

Я полз вдоль поперечных проходов, совершенно объятых тьмой, и ощущал себя мыслью, которая бродит по мозговым извилинам спящей кордебалетки, мечтающей выбиться в солистки. Разумеется, мозг у нее куда меньше, чем универмаг «Брейсис». К тому же в универмаге сейчас, в отличие от ее мозга, нет мужчин.

Ни одного – кроме ночного сторожа. Я совершенно о нем забыл. Прокравшись через открытое пространство антресольного этажа и обняв стойку, на которой висели греющие душу и тело пледы, я услышал равномерный гулкий стук – так могло стучать и мое собственное сердце. Но тут мне со всей очевидностью открылось – стук идет извне. Это были шаги, и звучали они всего в нескольких футах от меня. В мгновение ока я схватил пышную накидку, замотался в нее и застыл, выбросив одну руку, подобно Кармен, исполненной глубочайшего презрения.

Мне повезло. Он прошел мимо, позвякивая своим нехитрым снаряжением на цепочке, мурлыча что-то себе под нос, на глазах словно чешуя-след преломившихся лучей сверкающего дня. «Иди себе в тщете мирской», – прошептал я и позволил себе беззвучно усмехнуться.

И тут же усмешка замерла на моих губах. Сердце екнуло. Страх снова подкатил к горлу.

Я боялся пошевельнуться. Боялся повернуть голову и посмотреть по сторонам. Чувствовал: за мной наблюдает нечто, и это нечто видит меня насквозь. Это была не просто паника, какую способен пробудить в человеке простой сторож. Первый импульс был естественным: оглянись! Но глаза отказывались повиноваться этому импульсу. Я словно прирос к месту и продолжал смотреть прямо перед собой.

Глаза пытались убедить меня в том, во что мозг отказывался верить. И они своего добились. Я понял, что смотрю прямо в чьи-то глаза, глаза человеческие, только большие, какие-то плоские, светящиеся. Как у существ, предназначенных для ночной жизни, которые выползают из своих укрытий в зоопарке при искусственном голубом свете, имитирующем свет луны.

Обладатель этих глаз находился от меня в десятке футов. Сторож прошел между нами, причем к нему он был ближе, чем ко мне. И все-таки его не заметил. Но и я, судя по всему, смотрел на него несколько минут подряд. И не заметил тоже.

Он стоял, чуть откинувшись на низкий помост, где на полу, усыпанном красновато-желтыми листьями и отороченном пышными домоткаными рюшами, красовались свежелицые восковые девушки в ярких спортивных костюмах в елочку, мелкую и крупную клетку. Он прислонился к юбке одной из этих Диан, и складки юбки скрывали его ухо, плечо и отчасти правый бок. Сам он был одет в неяркий, но модный костюм из шотландского твида с богатым рисунком, расписную с кружевами рубашку оливково-розово-серого цвета, замшевые туфли. Он был бледен, как существо, извлеченное из-под могильного камня. Длинные, худые руки кончались свободно висевшими ладонями, походившими не на ладони вовсе, а на эдакие прозрачные плавники или дымчатые шифоновые облачка.

Он заговорил. Это был не голос, но какой-то подъязычный посвист.

– Для новичка совсем неплохо!

Я сообразил, что он делал мне комплимент – не без легкой издевки – по поводу моей довольно дилетантской попытки замаскироваться. Заикаясь, я вымолвил: – Простите. Я не знал, что здесь еще кто-то живет.

Оказалось, что я против воли пытаюсь имитировать его свистящее подшепетывание.

– О да, – поддержал меня он. – Здесь живем мы. И это прекрасно.

– Мы?

– Да, все мы. Смотрите!

Мы стояли у края первой галереи. Он обвел вокруг длинной рукой, указывая на все пространство магазина. Я взглянул. Но ничего не увидел. И ничего не услышал, кроме тяжелых шагов сторожа, удалявшихся куда-то в бесконечную даль, кажется, к подвальному этажу.