Созвездие Стрельца, или Слишком много женщин

Тут я позволил себе усмехнуться и отошел от двери, ведущей в кухню, где Мамона шепталась со своей подругой. В матушкиной родительской любви я нисколько не сомневался, но то, что, кроме меня, в ее жизни существовало еще кое-что, было для меня яснее ясного. Всю жизнь ее преследовало желание Казаться, Выглядеть, а главное – Быть интеллигентной женщиной.

Идеалам Интеллигентности (таким, какие они представлялись ее не слишком богатому воображению) Мамона свято следовала всю жизнь. Ее весьма скромное образование (восемь классов вечерней школы) лишало ее пропуска в лучшие дома Москвы, где читали Борхеса (в котором она ровном счетом ничего не понимала) и слушали Брамса (под которого она засыпала на второй минуте). Но, устроившись смотрителем в Русский музей, Мамона получила возможность не только ежедневно видеть лучших представителей Интеллигенции, но и со значительным видом смотреть на них сквозь стекла слегка приспущенных к носу очков.

– Скажите, это Ван Рейн? – робко спрашивал какой-нибудь изможденный библиотечной пылью доходяга, указывая на одну из картин.

И Мамона воспаряла к высотам своей кратковременной славы:

– Это Ван Дейк, – строго и слегка презрительно, произнесла она с таким видом, будто спутать кого-то с Ван Дейком – преступление, сравнимое разве что с гуманитарной катастрофой. – А Рейн – это река в Германии. Сходите в Географический музей, вам туда.

Очкарик пятился и растворялся в гулких залах музея, не решаясь возразить ей, что Ван Рейном звали также и Рембрандта, а Мамона усаживалась на свое место у входа с видом оскорбленной невинности и сурово поджимала губы.

Ее весьма большой гардероб состоял сплошь из строгих платьев с белыми воротничками и непременной камеей у ворота, деловых костюмов и кружевных блузок с ужасными жабо. На ее прикроватной тумбочке всегда лежал «Улисс» Джойса – она так и не смогла одолеть даже пары страниц, но гости, по нечаянности заглядывающие в спальню, прекрасно видели, что именно лежит у нее на тумбочке. С томным видом, высоко поднимая тщательно выщипанные бровки, Мамона заявила однажды нам с отчимом:

– Милые мои, никогда не стоит думать о смерти раньше, чем придет тому пора… Но коль случится мне усопнуть раньше вас, то вспомните мое последнее желание.

Вениамин Андреич тоже повел бровями, проявляя слегка фальшивую заинтересованность, а Мамона продолжила, усаживаясь за стол и принимая позу «Любительницы абсента» кисти Пабло Пикассо:

– Пусть на моих похоронах все время, пока будет длиться панихида и дорога до крематория, играет полонез Огинского…

– Не второй концерт Рахманинова? – уточнил дядя Веня, глядя на нее очень серьезными глазами, на дне которых резвились бесенята.

– О нет, – Мамона взмахнула кружевным манжетом, отвергая саму мысль о такой подмене. – Именно этот полонез. Он наполняет меня экспрессией, – (интересно, подумал я, знает ли Мамона, что такое экспрессия), – и чувствами. Под этот полонез в эмиграции стрелялись белые офицеры… Одним словом, на своих похоронах я хочу слышать именно Огинского.

– Сделаем, – пообещал я и получил в благодарность долгий взгляд ее глаз, мечтательно полуприкрытых веками.

При всех своих больше смешных, чем невыносимых недостатках Мамона всегда была хорошей хозяйкой. Она изумительно готовит (чаще всего по рецептам книги «Любимые блюда королей и императоров») и считает своим долгом непременно сопровождать каждый наш обед маленькой лекцией из этой же книги:

– Друзья мои, сегодня мы с вами будем есть пиццу. Знаете ли вы, что это за блюдо?

– Мамона, ну кто же в наше время не знает пиццу! – не выдерживал я.

– А знаете, как получилось, что такое, в общем-то, простое блюдо, как пицца, завоевало всю Европу? – на глазах оживляясь и не обращая внимания на мой выпад, говорила мать, раскладывая открытый пирог по тарелкам. – В тысяча семьсот семьдесят втором году, – она поднимала палец, – король обеих Сицилий Фердинанд Первый впервые тайно ночью посетил в Неаполе заведение местного пиццайоло Антонио Тесты.

– Почему тайно? – желая угодить ее желанию потрясти нас своей эрудицией, спрашивал дядя Веня, вспарывая ножом сырную корочку.

Мамона, которая ждала этого вопроса, воспаряла ввысь:

– Потому что пицца, которую тогда вовсю пекли на побережье, считалась блюдом простолюдинов и пробовать ее для короля было ниже его королевского достоинства! – Сдвинув на нос очки, она смотрела на нас со значением. – И Фердинанд, считавшийся большим гурманом, пришел от пиццы в восторг. Королевские повара быстро заполучили рецепты этого блюда, но прошло еще много лет, прежде чем пицца заняла свое место в королевском меню. А все дело было в том, что королева Сицилии наотрез отказывалась даже прикоснуться к «еде плебеев».

И, удовлетворенная тем, что пусть на короткое время, но она все же выступила в роли не просто смотрительницы, а целого экскурсовода, Мамона усаживалась на свое место и тоже брала в руку вилку, которую держала, изящно оттопырив мизинчик.

Она не жалела времени, чтобы разрезать свой кусок пиццы на тарелке кусочками сантиметр на сантиметр, а у меня не хватало духу сказать ей, что пиццу едят руками даже короли и королевы Сицилии. А Вениамин Андреевич, казалось, вообще не обращал внимания на то, кто как ест, ровно как и не придавал значение тому, как при этом выглядит со стороны он сам. Отчим поглощает пищу очень неаккуратно и всегда после обеда оказывается обсыпанным крошками, и Мамона напоминает ему о необходимости вытирать лоснящиеся губы салфеткой.

И одевается он, кстати сказать, тоже не всегда опрятно, рубашка имеет обыкновение выбиваться из брюк, а галстук, сколько он его ни завязывает виндзорским узлом, все время норовит уползти куда-то за ухо. Когда дядя Веня идет по улице, вряд ли кто узнает в этом сутуловатом и неуклюжем человеке одного из лучших реставраторов Москвы. У него всегда на редкость неприкаянный вид – и это тем более странно, что Мамона не щадит усилий, чтобы сделать из него Интеллигента не только по сути, но и по виду. Но это ей плохо удается.

Впрочем, я здорово отвлекся, а хотел-то всего-навсего рассказать о том, что, когда мне исполнилось двадцать три года, Мамона и дядя Веня сделали мне царский подарок. Они переехали жить в квартиру в Теплом Стане, в которой мы с матерью жили до ее замужества, а мне передали «из рук в руки» шикарные апартаменты на Тверской, принадлежавшие отчиму. Правда, шикарными их можно было назвать, только учитывая их месторасположение: доставшаяся мне квартира требовала ремонта и новой меблировки, но тут уж я постарался вовсю, и теперь, спустя два года, «хатка» моя выглядела как конфеточка.

Вот в эту «конфеточку» мне и пришлось сегодня привезти такую, с позволения сказать, «изюминку», как Рита. От усталости или от страха, но пышку заметно развезло за то время, пока мы добирались до места назначения. Она выглядела как-то враз обмякшей и осоловевшей, когда я помог ей вылезти из машины и повел вверх по широкой лестнице, слегка подталкивая ее в мягкое место.

– Спишь на ходу.

– Нет, я… устала просто. Сейчас умоюсь и приду в себя, вы не беспокойтесь, Стасик. Такой день утомительный.

Да уж, хмыкнул я про себя, что может быть утомительнее, чем бросаться под колеса идущей машины. Все-таки я не мог простить ей такой манеры напоминать о себе, пусть даже на подобное безумство пышку толкнула сама Любовь.

У меня дома она действительно приняла душ и частично выстирала, частично почистила свою одежду. Мне ничего не оставалось делать, как предложить Рите облачиться в мою пижаму.

И тут вдруг она стала выглядеть очень соблазнительно – есть такие девушки, особенно маленькие и полненькие, которым мужская пижама придает особое очарование и мягкость. Когда Рита в таком виде, с подвернутыми штанинами и рукавами, с мокрыми волосами и румяным лицом показалась на кухне, где я соображал нехитрый ужин, я невольно взглянул на нее с новым интересом:

– Чай, кофе? Или лучше потанцуем?

– Потанцуем? – Она очень медленно соображала. – Зачем?