Почтальон всегда звонит дважды. Двойная страховка. Серенада. Растратчик. Бабочка. Рассказы

— Погоди, приятель, погоди. Вот ты говорил о Карузо, о том, как он пришел из Неаполя, а Маккормак — из Атлона, и о том, как это повлияло на их дарование. Все это было очень поучительно. Но когда так говорят о Мексике… Это нетипично, это скорее исключение.

— Просто я объясняю, что они не умеют петь, потому что говорить не умеют.

— Отчего же? Говор у них мягкий.

— Да, мягкий, но говорят они верхом, верхней частью гортани, да и к тому же им просто нечего сказать! Вы что же, считаете, что можно проваляться треть жизни на грязном полу в какой-нибудь глинобитной хижине, а потом вдруг выползти на сцену и рассчитывать, что публика будет слушать, как вы поете Моцарта?! Да сядь ты на место, проклятый индеец, и…

— С тобой всякое терпенье лопнет!

— А вы, вообще, слыхали, как они поют?

— Не знаю, могут ли они петь или нет, да и не интересуюсь. Но все равно мексиканцы — великий народ.

— В чем же это? Ну назовите хоть одну вещь, которую они делают прилично.

— Жизнь вовсе не сводится к одному деланию, созданию чего-то. Это еще просто бытие. Они великий народ. Взять хотя бы эту твою малышку…

— Она исключение.

— Вовсе нет. Она типичная мексиканка, а уж я в этой нации разбираюсь. Лет двадцать плаваю вдоль этих берегов. Говорит она мягко, а держится ну прямо как маленькая принцесса. Да и вообще красавица.

— Я же сказал, она исключение.

— Вообще у них много красивых людей.

— Да уж, конечно! Это не страна, а сценки из музыкальной комедии. Но отбросьте вы все эти эффекты и костюмы, что остается? Там, под оболочкой и мишурой, что вы обнаружите? Да ничего!

— Не знаю, что я обнаружу. Вообще, я не мастер красиво говорить, так что сказать трудно, что обнаружу. Но что-нибудь да найдется, обязательно. И еще: если я чувствую, что есть красота, значит, она есть, и не снаружи, а внутри, потому что настоящая красота всегда внутри.

— Ага, слыхали. В земле, в почве, в этой дыре.

— Я, знаешь ли, много размышлял о красоте. Сидел один по ночам, слушая радио, и пытался добраться до сути этого дела, понять, почему, к примеру, Штраус мог извлекать на поверхность худшие из звуков, которые, можно сказать, прямо-таки оскорбляли эту ночь, и создавать при этом стоящую музыку. И понял вот что: в истинной красоте всегда есть что-то грозное или страшное, называй как хочешь. А теперь, что касается Бетховена и твоих презрительных слов о нем. В нем было что-то грозное, а в твоих увертюрщиках — нет. Они писали прекрасную музыку, и после того, что ты тут о них наговорил, я буду слушать их с уважением. А в Бетховена можно, конечно, бросить камень, но так никогда и не услышишь, как он упал на дно. Потому что в нем есть вечность, бесконечность и музыка его убивает душу, словно сама смерть… Тебе, наверное, не понравится, если я скажу, что и в этой твоей малышке есть что-то грозное. Хотелось бы, чтоб ты помнил об этом, пока вы вместе.

Ну что можно было на это возразить? Наверное, я и сам чувствовал в ней это «грозное», Бог знает… Мы снова закурили и сидели молча, наблюдая, как Энсенада становится сначала серой, потом голубоватой, потом фиолетовой. Сигареты у меня кончились, и я курил его табак из одной из его трубок, которую он специально вычистил для меня над паром в котельной. Не далее чем в 100 футах от корабля из воды показался черный плавник. Малоприятное зрелище… Не меньше 30 дюймов в высоту, и он не описывал зигзагов, не прочерчивал в воде нечто вроде буквы «V», как пишут в книжках, нет. Просто показался на поверхности на несколько секунд. Затем послышался плеск огромного хвоста, и он исчез.

— Видал, парень?

— Господи, ну и страшная же штуковина!

— Знаешь, только сейчас я окончательно понял, что хотел сказать. Вот ты небось сидишь тут, смотришь, видишь море, прибой, краски на берегу и думаешь: вот она, красота тропического моря, — ведь так, парень? А я скажу тебе: нет, нет и еще раз нет! Не было бы никакой красоты, когда б ты не знал, что там, под водой, таится нечто страшное, вроде этого чудовища, или штуковины, как ты его обозвал, которое в каждом своем движении несет смерть. Так и с малышкой. Смотри не забудь, что я тебе тут наболтал.

Мы бросили якорь в Сан-Педро часа в три дня, и я пошел на берег прогуляться. Он обменял мне мои песо на доллары, чтоб не возникло проблем, и спустился за мной по трапу. Процедура заняла секунды три. У меня был паспорт, они просто заглянули в него, и все. Багажа не было. С ней же все обстояло куда сложней, и я страшно нервничал, ломая голову над тем, как же она попадет на берег. Пока он спрятал ее в нижнем отсеке трюма и ей ничего не грозило, но ведь не вечно же ей там оставаться. Похоже, это его нисколько не волновало. Он расхаживал со мной по пирсу, раскланивался со знакомыми, представил меня своему брокеру. Затем влез на погрузочную площадку и закурил сигару, которой угостил его брокер.

— Вон там есть маленькая бухточка, они называют ее Рыбной гаванью. Добраться туда можно на пароме. Постарайся сделать это сегодня же, но только не засветло, лучше когда стемнеет. И не болтайся по причалу долго. Рядом с причалом есть улица, прямо по ней можно выйти к японскому ресторанчику. Будь там ровно в девять. Закажи пива, сиди тихонько и жди, пока я не приду.

Он хлопнул меня по плечу и вернулся на корабль. Я пошел выяснять, когда ходит паром. Затем заглянул в закусочную, чего-то проглотил. Потом отправился в кино убить время. Не помню, что там шла за картина. Каждые пятнадцать-двадцать минут я выходил в вестибюль взглянуть на часы. Пришлось посмотреть картину два раза. Около семи я вышел из кинотеатра и пошел к парому. Довольно долго ждал, наконец уже затемно он появился. Поездка заняла минут десять, не больше. Я пошел к Рыбной гавани, не спрашивая прохожих, разыскал ресторанчик, прошел мимо него, увидел уличные часы и сверил время. Половина девятого. Я двинулся дальше, улица кончилась, превратилась в проселочную дорогу, и я отшагал по ней, наверное, с три четверти мили. Затем повернул обратно и вернулся к ресторанчику. Проходя мимо часов, отметил: без пяти девять.

Вошел и заказал пиво. В маленьком зале сидело человек пять-шесть, — судя по виду, рыбаки. Я приветствовал их, приподняв кружку с пивом, они ответили тем же. Не хотелось выглядеть в их глазах таинственным незнакомцем, избегающим посторонних взглядов. После этого они уже не обращали на меня ни малейшего внимания. В десять вошел он. Пожал каждому из присутствующих руку, как доброму знакомому, сел за мой столик и заказал пиво. Похоже, его здесь знали. Ему принесли пиво, и он послал японца-официанта за такси, а потом начал рассказывать мне и всем остальным в зале о том, что случилось у него на корабле. Он уже сложил вещи и собрался сойти на берег, как вдруг откуда-то из темноты вынырнул катер и с него на весь пирс начали орать и звать какого-то Чарли.

— И не затыкались, пока мне так не надоел этот Чарли, что я был готов сбросить с палубы им на головы бочонок.

Рассказывал он все это с замечательным чувством юмора, но мне было не до смеха. Остальным же — напротив.

— А кто он такой, этот Чарли?

— Так и не узнал. Но погодите минутку. Тут из люка в нижней части трюма высунулся мой второй помощник, увидел в катере девочек, уставился на них масляными глазками, а потом как закричит: «Да плюньте вы на вашего Чарли! Идите лучше сюда, девочки! Я помогу вам подняться на палубу, тут вами займутся настоящие мужчины!» И не успел я опомниться, как катер с этими шлюшками уже причалил и они оказались на борту моего судна!

— Ну а ты что?

— Что… Скатился кубарем с мостика и приказал им выметаться. «Валите отсюда, чтоб духу вашего не было! И тем же путем, как пришли, через люк, будьте любезны! Чтоб я вас больше не видел!»

— Ну а они?

— И ухом не повели! Пялились на меня, и ржали, и приглашали присоединиться к честной компании. Парень, что был с ними, поддержал приглашение второго помощника, а тот, наглец, и рад! Я впал в такую ярость, прямо слова вымолвить не мог. Затем взял себя в руки и говорю: «Это вопрос официальный. Вы должны иметь при себе документ, разрешение подняться на борт. Так что быстро снимай своих девок с палубы, а то хуже будет!» И знаете, как тут обозвали меня девицы?