Прожорливое время

«Сноб», — подумал Томас.

Однако он имел в виду совсем другое. Найт вовсе не хотел сказать, что Шекспир недоступен для этих людей, что он по самой своей сути лучше, чем «Beatles» или «ХТС». Вероятно, у популярного искусства было гораздо больше общего с тем, что в свое время подразумевал под ним Шекспир, чем вся эта тщательно сохраненная история с ее глянцем высокой культуры. Но было странно видеть, как все эти люди прилежно переходят от одного памятного места к другому, непроизвольно склоняя голову перед таким представлением о литературе и театре, которое, наверное, было совершенно чуждым их собственному опыту. Томасу казалось, что поездка в Стратфорд была для них чем-то вроде посещения церкви, где только фанатики мечутся между безмятежной верой и беспокойным сомнением. Там все силы уходят не на общение с Господом, а на то, чтобы вставать в нужное время, помнить нужные слова и не ругать вслух глупую проповедь.

«Но ведь ты же на самом деле этого не знаешь, правда? Тебе неизвестно, что происходит в головах других верующих, какие чувства испытывают к Шекспиру эти орды туристов, непрерывно щелкающих фотоаппаратами. Возможно, это такие же школьные учителя, как ты, аккуратно расходующие свои сбережения на паломничество. Они участвуют в любительских спектаклях. Эти адвокаты, рабочие или политики обожают литературу и театр. Они несут в своем сознании Шекспира, смутные воспоминания времен старших классов средней школы, когда ставили отрывки из „Юлия Цезаря“ под руководством какого-нибудь бойца Национальной гвардии…»

«Так, — подумал Томас. — Достаточно».

Тряхнув головой, он обернулся и увидел прямо перед собой лицо старика в фетровом костюме.

— «Брат, с добрым утром», — улыбнувшись, сказал тот.

— «Утро? Неужели так рано?» — машинально ответил Найт.

— «Било девять», [46]— продолжал старик.

Томас виновато улыбнулся, не в силах вспомнить, что дальше.

— Не представляю себе, как вы все это не забываете. Наверное, туристы в восторге от ваших выступлений.

— «Быть или не быть — таков вопрос. — Старик задумчиво кивнул. — Что благородней духом? Покоряться…» [47]

— Вам приходится специально заучивать эти реплики наизусть или же вы просто, как бы это сказать, впитали их в себя за долгие годы?

— «Повешена бедняжка, — сказал старик, и улыбка исчезла с его лица. — Нет, нет жизни! Зачем живут собаки, лошадь, крыса, в тебе ж дыханья нет?» [48]

— Да, — сказал Томас, чувствуя, как это начинает ему надоедать. — «Король Лир». Вы видели постановку в…

— «Моя египтянка, я умираю. Я умираю, но еще пока я заговариваю смерти зубы, чтобы успеть тебе напечатлеть последний из несчетных поцелуев». [49]

Томас промолчал. Старик его будто не видел. Он смотрел сквозь Найта глазами, полными слез, и Томас вдруг осознал: то, что он принимал за представление на потеху туристам, на самом деле было своеобразным безумием.

— Мне пора идти, — сказал он.

— «Так. Свеча догорела, и мы остались в потемках». [50]

— Хорошо, — сказал Томас, пятясь. — Извините. Пока.

— «Все еще пахнет кровью. Все ароматы Аравии не очистят этой маленькой руки». [51]

Найт развернулся и побежал.

Он поднялся прямиком по Уотерсайд до Уорик-роуд, шагая быстро, стараясь поскорее уйти от старика, туристов, театров. Дойдя до Сент-Грегори-роуд, Томас остановился на углу и какое-то время торчал там неподвижно, закрыв глаза.

Он почувствовал, что ему нужно вернуться домой. Конечно, хорошо было бы разрешить эту загадку, но больше всего ему хотелось оказаться у себя дома и застать там Куми, ждущую его. Ему уже было все равно, сможет ли он когда-либо разыскать эту дурацкую пьесу, и мысль о том, что отрывки из нее попадут в безумное бормотание старика в фетровом костюме, тяжелым камнем легла на сердце Томаса.

Глава 73

Вернувшись в гостиницу, Найт обнаружил телефонограмму. «Есть лишний билет на „Двенадцатую ночь“ на сегодняшний вечер. Присоединишься? Тейлор».

Они встретились за полчаса до начала спектакля у входа в театр «Кортъярд», ставший главной сценой Королевской шекспировской труппы на время ремонта Мемориального театра. Снаружи неказистое здание напоминало склад, но внутри блистало роскошью. Широкая и глубокая сцена приносила действие прямо в зрительный зал.

Постановка оказалась замечательной, полной меланхолической тоски и отчаявшейся страсти. Виола в конце получала Орсино, а Оливия — Себастьяна, но в обоих случаях оставались сомнения относительно того, как все пойдет дальше. Антонио бросали, сэра Эндрю отвергали, а Мальволио бушевал, строя планы отмщения. Сэр Тоби скрепя сердце женился на Марии, а та выходила за него замуж в отчаянном порыве улучшить свое общественное положение. При этом она прогоняла шута Феста, а тот сокрушался об этом в своей последней песенке, бледной и затравленной. «Давно уж создан глупый свет. И я бы мог еще пропеть…» [52]

После окончания пьесы зрители дружно повскакивали со своих мест, своды «Кортъярда» содрогнулись от грома аплодисментов. Томас тоже поднялся.

— У тебя все в порядке, дружище? — спросил Тейлор чуть позже.

Они снова сидели в «Грязной утке», на этот раз забившись в укромный уголок.

Кивнув, Найт потянулся за кружкой пива.

— Постановка хорошая, — продолжал Тейлор. — Одновременно радостная и печальная. Острая. — Он рассуждал вслух, высказывая свои мысли, чтобы их упорядочить. — Интересно, как о ней отзовется вся эта научная братия, если она прилет сюда? Петерсон и компания. Давай уйдем отсюда. Если Петерсон начнет говорить про Лакана и Деррида, [53]клянусь, я его ударю. Тебе никогда не приходило в голову, что таких, как он, нельзя пускать в театр? Они настолько упрямо настроены на то, чтобы увидеть на сцене собственное прочтение пьесы, что не могут понимать театр так, как обыкновенный человек с улицы. Лакан и Деррида! Храни нас Бог. У тебя точно все в порядке?

— У Куми рак груди, — сказал Томас.

— У Куми? — Тейлор уставился на него, разинув рот.

— Рак, — повторил Найт.

Ему по-прежнему требовалось сделать над собой усилие, чтобы произнести это слово, будто оно могло развернуться и наброситься на него самого. Но Куми сказала, что надо перебороть себя. Единственный способ оставить все позади заключается в том, чтобы употреблять это слово так же буднично, как «стол» или «Шекспир». Только тогда можно будет его не бояться.

— Извини, — пробормотал Тейлор. — Она… Как у нее дела?

— Довольно неплохо, учитывая ситуацию. Ей сделали операцию. Вроде бы все прошло нормально. Теперь на очереди курс облучения. — Тейлор молча смотрел на него, и Томас продолжил: — Она только что была здесь. Я сказал ей, что встретил тебя, и Куми спросила, как твои дела. Мы говорили об «Иголке Гаммера Гертона». Помнишь?

— Ну да, как же. Прелести академической драмы. У тебя все в порядке?

— Извини. Наверное, все дело в этом спектакле, «Двенадцатой ночи». Я хочу сказать… любовь и смерть, верно? Вот о чем писал Шекспир. Еще время. Что в конечном счете одно и то же.

— Утрата, — сказал Тейлор, и в его устах это слово прозвенело как колокольчик. — Наверное, главное — это утрата. Она сама и боязнь ее, что почти так же плохо.

Какое-то время оба сидели молча, уставившись в кружки с пивом.

— Вы похожи на этюды к скульптуре Родена, — вдруг послышался голос женщины, возникшей у них за спиной.

— Прошу прощения? — встрепенулся Томас.

— «Мыслитель», двойной вариант, — объяснила Катрина Баркер.