Его осенило в воскресенье

Успокоившись, Лелло повел машину домой, не обращая больше внимания на своего преследователя. Он словно собачку на поводке вел этого бедного Рино. Сколько труда стоило ему убедить Рино, что между ними все кончено. Рино снова и снова присылал ему записки, подарки, звонил. Лишь бы все это не началось снова!

Лелло поставил машину на виа Бертоле, не оглядываясь, пошел к воротам.

Рино — человек угрюмый и в то же время пугливый, он не вылезет из машины и не побежит за ним следом. Этого можно не опасаться.

Поднимаясь по темной лестнице, Лелло вспомнил, что они познакомились в июне на выставке плаката Балканских стран, и Костаманья вполне мог занести точную дату в свою записную книжку… Вероятно, «годовщина» их первой встречи пришлась именно на сегодняшний день, этим и объясняется неотступное преследование. Бедный, одинокий медведь…

Дома он, не зажигая света, сразу подошел к окну, которое выходило на пьяцца Мадама Кристина. «Фиата-124» не было видно.

Лелло облокотился на подоконник и задумался. И сразу на него нахлынули воспоминания, радостные и грустные. Как часто они вместе слушали музыку! Рино был фанатиком симфонической музыки, особенно он любил Бетховена. И очень сокрушался, что так и не научился играть ни на одном музыкальном инструменте, бедняга.

Лелло с печальной улыбкой ощупью направился к полке с пластинками, зажег ночник и стал искать Шестую симфонию Бетховена.

Включил проигрыватель и растянулся на ковре.

Внезапно в нежные звуки арф ворвался резкий металлический стук в дверь. Лелло вздрогнул и слегка приподнялся.

Вот что случается, когда поддаешься нежным чувствам и живешь в старом доме, где парадное никогда не закрывается! — с тоской подумал он. Рино поднялся по лестнице, послушал у двери и при первых же потах Шестой симфонии решил, что это музыкальное приглашение к примирению. Лелло хотел выключить проигрыватель, но понял, что так будет только хуже. Пожалуй, разумнее, наоборот, прибавить громкость, чтобы Костаманья решил, будто он не слышал стука в дверь. Но тогда Костаманья не уймется, он ведь такой приставучий.

— Черт бы их всех побрал! — вполголоса выругался Лелло.

Он встал и неслышно, по-кошачьи подкрался к двери. И в то самое мгновение, когда он приник ухом к замочной скважине, стук повторился, не сильный, но настойчивый. У Лелло в страхе заколотилось сердце. С площадки не доносилось ни звука. Рино, похоже, застыл в ожидании. Ну хорошо, мне его жаль, но какое он имеет право…

Лелло решил открыть дверь. Он встретит Рино дружески, но без обиняков скажет, что все его надежды напрасны. Он уже взялся за собачку замка, как вдруг услышал шорох.

Казалось, будто кто-то царапает дверь ногтем, отчего у Лелло мурашки забегали по спине. Незнакомец скреб деревянную дверь спокойно, уверенно. Так могла скрестись собака.

Лелло затаил дыхание, шорох за дверью стих. Осторожно, боясь задеть за скобу, Лелло отнял руку. Раздался новый стук в дверь. Лелло охватил необъяснимый, дикий ужас. Застыв словно статуя, он ждал нового стука, а музыка Бетховена то стихала, то снова набирала силу.

Когда же он наконец уйдет и оставит меня в покое? Когда? — как заклинание повторял Лелло.

Наконец он услышал хорошо знакомый звук удаляющихся шагов. Но тут же Рино вернулся!

Уходи, уходи же! — мысленно умолял его Лелло.

Прошло еще минуты две. И опять раздался громкий звук шагов по ступенькам и стих. На этот раз окончательно. Двумя этажами ниже хлопнула дверь лифта. Лелло подбежал к проигрывателю, выключил его и ночник и бросился к окну. Но ворота с мансарды не были видны, а площадь никто не пересек.

Простояв у окна минут десять, Лелло пошел в кухню, положил в стакан два кубика льда и налил себе виски. Одним глотком выпил половину, закурил сигарету и позвонил Массимо.

Никто не ответил. Лелло снова набрал номер. Молчание… Массимо, по-видимому, еще не вернулся домой. А может, и вернулся, но снова убежал куда-нибудь. Когда нужно с ним посоветоваться, поделиться, услышать слова утешения, Массимо всегда не оказывается дома. Кстати, они толком даже не договорились о завтрашней встрече в «Балуне».

Лелло стоял посреди комнаты и нервно сжимал в руке стакан. Поистине черный день — начался плохо, а кончился еще хуже. Он зашел в ванную, проглотил таблетку ансиолина, вернулся к окну и сел на диван. Потом поднялся и еще раз позвонил Массимо. Безрезультатно. Включил телевизор: по одной программе передавали дурацкие песенки, по другой — о кризисном положении сахарных заводов на острове Сардиния.

Читать Лелло не мог — слишком был взволнован. Прогулка успокаивает лучше всего, но Костаманья мог поджидать его у ворот. Рино способен всю ночь просидеть в машине, не сводя глаз с окон его квартиры.

Как же я тогда выйду завтра утром?! — мелькнула у Лелло мысль. Остается одно: Массимо заедет за ним на машине.

Лелло позвонил ему в третий раз. Длинные гудки.

Им овладела бешеная злоба, а выместить ее не на ком. Его заперли в клетку. Сейчас он выйдет и отдубасит этого Костаманью, а потом дождется Массимо у ворот его дома, чтобы отдубасить и этого скота.

Тут он вспомнил, что в жизни никого не бил и не умеет драться. Он резко дернулся и пролил остатки виски на розовую подушку. С проклятиями бросился в ванную комнату, намочил носовой платок в горячей воде и стал тереть пятно. По мере того как оно уменьшалось, стихал и его гнев.

Нет, Рино не высидит в машине целую ночь. В худшем случае он вернется завтра утром часов в девять, ведь он знает, что по субботам я не выхожу раньше десяти… А я сбегу в восемь; для Массимо оставлю в дверях записку на большом листе бумаги. Если не удастся созвониться с Массимо, он сам приедет за мной и узнает из записки, где именно в «Балуне» мы должны встретиться. К тому же если Костаманья вернется и прочтет записку, что он наверняка и сделает, то поймет — с надеждами нужно проститься. Для этого достаточно, чтобы записка была ласковая, сердечная.

Довольный своей находчивостью, Лелло взял бумагу, карандаш и стал сочинять записку.

VIII

Вот, — сказал американист Бонетто…

(Суббота, утро)

1

— Вот, — сказал американист Бонетто, объяв рукой и маленькую каменистую площадь, куда они с трудом пробрались сквозь толпу, и веер переулков, и дряхлые дома, облезлые лавки, полуразрушенные склады, бараки и рыночные ряды, где было выставлено всякое старье, — это и есть «Балун».

— Fascinating! — воскликнула американка, подруга Федерико.

— Очаровательно! — перевел Бонетто Анне Карле и Федерико, которые и сами отлично владели английским.

Бурлящая толпа сразу же разделила их, прибив американиста и американку к тележке с поношенной обувью, а Федерико и Анну Карлу — к огромному прилавку с надписью «Красивые вещи».

— Очень тебе благодарна, — процедила сквозь зубы Анна Карла.

Федерико притворился, будто не расслышал, благо рядом пробовали фонограф.

— Любопытная штука, не правда ли? — поспешно и с улыбкой проговорил он, показывая на потрескавшийся ночной горшок, расписанный цветами. Потом с той же наигранной веселостью показал на гипсовую Белоснежку, литографию «Встреча в Теано» [9] и на вальдостанские колокольчики. Но под недружелюбным взглядом Анны Карлы быстро сник. — Прости, но не я же его пригласил.

— Кого?

— Бонетто. Это Шейла…

— Собственно, дело не в Бонетто, и даже не в Шейле.

— Выходит, дело во мне? Говори, не стесняйся.

— Я и не стесняюсь. Разве так себя ведут друзья? Сначала ты умоляешь меня повозить по городу твою туристку, потому что сам занят по горло. А потом вы сваливаетесь мне на голову втроем, да еще пытаетесь втянуть меня в веселую компанию, когда я… Перестань! — крикнула она, вырвав из рук Федерико колокольчик, которым тот позвякивал, пытаясь скрыть смущение. — А я, представь, больше всего на свете ненавижу компании, особенно веселые. Между прочим, я на утро наметила тысячу дел!