Убийца-юморист (СИ)

Я, признаюсь, упивалась чужой жизнью, которая недоступна мне, как и миллионам других российских женщин. Я искренне изумлялась неожиданному и столь блистательному повороту Судьбы мало кому ведомой Ирины Аксельрод! Как говорится, из грязи да в князи!

Щипнул вопросец: "Она заранее знала, что с Михайловым вознесется в самые верхние слои атмосферы? Или сама удивилась, когда обнаружила, что автоматом попадает в сливки общества?"

Разумеется, после того, как эта оригинальная пара. С высокой горы наплевавшая на пресловутое общественное мнение, появилась среди нашего отечественного бомонда, впритирку к Ростроповичу, Глазунову, Вознесенскому и прочим, - у меня уже не было сил даже нашептывать про себя: "Ну надо же!" Лишь когда наш президент приспосабливал какую-то награду к лацкану "большого общественного деятеля и большого писателя", когда президент принаклонился перед Ириной, затянутой в бежевый, строгий костюм, чтобы поцеловать ей руку, я ахнула уже вслух:

- Обалдеть! Прямо обалдеть!

Хотя, по правде, что тут особого? Выдающиеся мужья уж непременно тешат самолюбие жен открывающимися перед ними перспективами, вводят в круг, так сказать, высшего света...

Передача о Михайлове завершилась сугубо ностальгической нотой: балалаечный наигрыш, призванный, судя по всему, углубить нашу зрительскую мысль о преданности Михайлова родной русской земле, и видеоряд соответствующий: чернильница в форме самовара, чистый лист бумаги, стопка книг, а у распахнутого окна, спиной к зрителям, лицом к перебелкинским соснам и березам, - силуэт женщины, разумеется, вдовы писателя...

Я вырубила телевизор. У меня разболелась голова. Я окончательно запуталась во всем, что называется "работа над материалом". Я чувствовала полную свою беспомощность перед всем этим навалом фактов, событий, перед чередой людей, с которыми столкнулась по ходу дела. Мне больше ни с кем не хотелось общаться. Решила и про Веру-Верунчика: "Небось, не прокиснет до утречка. Девушка в самом соку, ядрененькая. Позвоню, как встану".

Из последних сил заползла под простыню. А вот занавеску закрыть, чтоб в комнату так нагло не заглядывала полная луна, яркая, словно раскаленная добела сковорода, - не смогла, рука как поднялась, так и упала. Сон тотчас сдунул меня с этой планеты и прямиком в какую-то черным черную, но теплую дыру мироздания, где тела твоего нет, а одно мягкое вселенское колыхание то ли под музыку Вивальди, то ли под далеко-далекие балалаечные переборы...

И почти сразу я вскочила как полоумная. Но на самом-то деле вовсе не сразу, а проспав часов шесть. Возможно, это луна вынудила меня вернуться к брошенным, было, проблемам и загадкам. Ее ядовитенький свет проел веки у спящей красавицы и добрался до зрачков.

- Ладно, - сказала я ей, - так и быть, скажу тебе "спасибо". Действительно, надо на свежую голову разобраться, что к чему и куда бежать или семенить дальше.

Села к столу, включила лампу, утренняя свежесть полилась из форточки на мои открытые плечи. Простуживаться, однако, не хотелось. Натянула шерстяную кофтенку. Положила перед собой лист чистой бумаги, взяла в руки зеленый карандаш. Я люблю зеленый цвет, чтоб как майская трава при солнце. Зеленым карандашом вывела "Виктор". И задумалась, вспоминая, что наговорила о своем брате-раздолбае его сводная сестра Дарья. Вспомнила самое важное, как показалось. Его разговор с матерью, покойной поэтессой Никандровой. Когда она обозвала его даже "дрянью", как никогда, если он только посмеет выполнить что-то задуманное. И ещё его слова: "Козлов надо подвешивать за яйца, мамуля! Чтоб все прочие козлы знали - возмездие грядет, как бы они ни колбасились, нерентабельно от козлиной вони отмахиваться только веером. За яйца и на фонарь!" А что же ответила обычно кроткая Нина Николаевна? "Прибью!"

Какой же из этого следует вывод? Если учесть, что это был последний разговор матери и сына, который слышала Дарья? Потом Виктор уедет на Север, к поморам, что ли...

Я сделала такой вывод, показавшийся мне веским, убедительным: "Виктор решил кому-то за что-то отомстить. Мать просила его не делать этого. Даже требовала. Но он стоял на своем. Вопрос: кому и за что? А если эти самые "козлы" опередили его? Если именно они убили Нину Николаевну?"

Маленькая неувязочка: а за что её было убивать? Полунищая старая женщина с грошовой пенсией...

За что, за что обыкновенно убивают женщин? Известное дело - из-за дорогих вещей, денег, из ревности, наконец...

Я посмотрела на ясный лик луны, и она вдруг подсказала мне: "Еще за тайну. Если человек владеет какой-то тайной, опасной для другого. Элементарно, Ватсон!"

Я поблагодарила подсказчицу кивком головы. Дальнее шоссе уже шипело под шинами несущихся к цели машин.

"Хорошо, - сказала я. - Пусть так. Пусть дело в тайне. И Нину Николаевну отравили из-за этой тайны. Но тогда за что отравили Пестрякова-Боткина и Семена Шора? Или... или они тоже были держателями какой-то опасной, общей тайны?"

Я подождала, когда натечет хоть какой-то ответ на этот вопрос, но не дождалась.

Однако воспоминание о беглом, блудном Викторе согрело: "Вполне вероятно, он кое-что знает на этот счет и когда явится..."

Но когда он явится? И явится ли вообще? Дарья рассказывала как-то, что он в самый шторм поплыл на моторке за мешками с мукой к пароходу, что стоял на якоре. В поселке кончилась мука, и он с каким-то тоже бедовым помором дядей Филей "побурили" на "дорке", и их перевернуло, еле спасли. А однажды её братец Витюша ухнул в прорубь... Тоже случаем спасся...

Подозреваю, как возопят некоторые мамзели: "Ах, ах, какая она эгоистка, эта журналистка Игнатьева! Ради успеха своего расследования она переживает за этого Виктора, а не потому, что Виктор - живой человек!"

Пусть так. Эгоистка. Ради успеха расследования. Но я жарко помолилась, глядя в лицо подружившейся со мной луне, за то, чтобы Виктор, несмотря ни на какие страшные случайности, уцелел, вернулся в полном здравии и смог ответить мне на мои вопросы... Захотел и ответил...

На тот, раннеутренний час ясность для меня была в одном - Ирина Аксельрод и Андрей Мартынов - любовники. И я, признаюсь, не спешила осуждать красивую сорокалетнюю женщину. Уж больно необычный достался ей паренек, восторженный поклонник её покойного мужа. С каким пылом неистового правдоискателя он клеймит позором приспособленцев с членскими билетами Союза писателей! Какую прекрасную порет горячку, перечисляя прегрешения по сути ничтожных людишек, чистых самозванцев! И как капитально при этом предан В.С. Михайлову, судя по всему, единственному, в ком не ошибся, кто не испоганил ни словом, ни делом его вымечтанные в глубокой провинции высокие представления о настоящем писателе!

Он ведь и меня заставил засесть за Михайлова! С его подачи я не пошла ни туда, ни сюда, а опять открыла мемуары Владимира Сергеевича. И убедилась - захватывающее чтение. Написанные ярким, сочным языком, воспоминания были полны глубоких прочувствованных мыслей. Мне понравилось, что автор, не в пример прочим, спешно приноравливающимся к новой обстановке, перечислил достижения Страны Советов наряду с её ошибками, оплошками, преступными замыслами и их воплощением. Открыто и честно он признался в том, что любил и любит "державность" и "государственность", а не разброд и шатание в умах и судьбах, что с удовольствием слушает советские песни, полные человечности и оптимизма. Что войну выиграла никакая не партия, а если уж как на духу, то великая любовь нардов, и прежде всего русского, к своему Отечеству, как велось от веку.

Признался, что отнюдь не претендует на высокие слова в свой адрес, осознает, что "до классиков не докарабкался, высоковато слишком", но счастлив, что дети в детсадах и школах знают его стихи, что он учит добру, состраданию, честности самых маленьких граждан страны.

Вообще размышления о характерах, судьбах детей, подростков, юношей ему особенно удались. Он никого не ругает, не судит, не насмешничает, как это частенько делают старые люди, над подрастающим поколением, упрекая его во всех тяжких грехах. Наоборот, Владимир Сергеевич восторгается потенциальными возможностями юных, он видит, как много они могут.