Свинец в крови

Самонадеянность отца Гаяццо сразу же испарилась.

— Вы ошибаетесь... — пролепетал он. — Вы с кем-то спутали этого человека...

— К великой радости, жизнь порой преподносит нам счастливые случайности. В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году, когда я повстречал этого господина, я и сам находился в Анголе. Он попросил меня сфотографировать его перед трупами двух сторонников президента Агостиньо Нетто, которых только что замучил до смерти. В то время он командовал личной гвардией повстанца Йонаса Савимби. Я и не знал, что он пережил такое прекрасное перевоплощение. Если хотите, я могу прислать это фото вам, а нет — так в компетентные органы.

Тененти расслабился и, не моргая, уставился на монаха. Потом он слегка кивнул головой, как будто в голову ему внезапно пришла какая-то идея.

— Кстати, отец Гаяццо, а вашим вышестоящим известно, что вы прячете у себя преступника? Заметьте, они, безусловно, закрывают на это глаза. Этот мерзавец, наверное, оказал им какие-то ценные услуги, раз его так скрывают. Да, если подумать хорошенько, наверное, мне надо при встрече рассказать об этом друзьям-журналистам.

— Хорошо, — согласился монах, — можете не продолжать. Вы увидите монсеньора Лантану. В любом случае никакой пользы от этой встречи вы не получите.

— Что вы имеете в виду?

— Время поработало над ним, как и надо всеми нами. Монсеньор очень сдал. Ему отказали ноги, руками он едва владеет. Кроме того, пострадали и его умственные способности. Он испытывает огромные трудности с выражением своих мыслей и плохо понимает, что ему говорят. Может быть, он даже не заметит вашего присутствия. Ну, я вас предупредил...

Отец Гаяццо поднялся, сопровождаемый сухим шуршанием ткани. Как и привратник, он был одет в простую черно-белую сутану, доходившую почти до пола. Он провел нас к келье, расположенной на втором этаже монастыря, прямо над галереей.

Он не обманул нас относительно состояния кардинала Лантаны. Прелат, сидя в инвалидном кресле лицом к окну, с полуприкрытыми глазами, созерцал горизонт. Трудно было сказать, смотрел ли он на что-то конкретное, или его взгляд неопределенно блуждал по бескрайним далям.

— Монсеньор, к вам гости, — сообщил отец Гаяццо.

Кардинал никак не отреагировал. По его телу лишь пробежала легкая дрожь, почти незаметная под пледом, прикрывавшим его от плеч до ног.

— Эти господа хотят задать вам несколько вопросов, — предпринял новую попытку отец Гаяццо. — Я взял на себя смелость привести их к вам.

Казалось, кардинал его не услышал. Никак не отреагировал он и на то, что в нескольких метрах от его окна пролетела пара ворон.

Отец Гаяццо указал пальцем на усохшее тело бывшего администратора Святого Престола.

— Вы видите, я не солгал вам, описывая состояние, в котором пребывает его высокопреосвященство. Ничего больше сделать для вас я не могу.

— А вы уверены, что он жив?

В ответ на мою скверную шутку отец Гаяццо только пожал плечами. Потом он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Я подошел к окну и присел на корточки возле кресла.

— Монсеньор Лантана... Монсеньор...

Старик не ответил. Только равномерное движение его грудной клетки при каждом вдохе доказывало, что он еще не умер.

Далеко ушло то время, когда это человек железной рукой устанавливал порядки в Ватикане. Теперь от монсеньора Лантаны осталась лишь пустая и бесполезная оболочка.

Я положил руку ему на плечо и осторожно потряс его.

— Монсеньор, проснитесь.

Старый священник что-то пробурчал. Он повернул ко мне изможденное лицо, обрамленное длинными седыми прядями, и устремил на меня невидящий взгляд.

— Монсеньор... — продолжал я. — Меня зовут Алекс Кантор. В тысяча девятьсот семьдесят восьмом году вы встречались с моей матерью, непосредственно перед ее гибелью. Я пытаюсь понять, почему ее убили. Вы слышите меня, монсеньор?

Старик по-прежнему молча смотрел на меня.

— Постарайтесь припомнить, монсеньор. Это было пятнадцатого мая тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Мою мать звали Франческа. Франческа Поцци. Она погибла при взрыве. Она была активисткой «Красной борьбы».

Последние слова словно бы пробудили в Лантане какие-то воспоминания. В его глазах появился неясный проблеск сознания.

— «Красная борьба», — настойчиво повторял я. — В тот день вы принимали мою мать. Я хотел бы знать, о чем вы беседовали.

Монсеньор Лантана явно силился что-то сказать. Его рот беспрестанно открывался и закрывался, но из него не выходило ни одного членораздельного звука.

— Сделайте усилие. Вам уже почти удалось...

Скрюченные пальцы старого священника поднялись к моему лицу. Они скользнули по моей щеке, потом сомкнулись на воротнике моей рубашки.

Наконец, в крошечной келье зазвучал голос, дрожащий и почти неслышимый.

— Парки... — с трудом произнес он. — Это все они...

Я прочел в его зрачках, что ясность сознания вот-вот оставит его. Я предпринял последнюю попытку помешать ему снова впасть в оцепенение.

— Вспомните. Что произошло в тот день?

Но кардинал Лантана уже не слышал меня. Его рука разжалась и упала вдоль тела, а грудь снова начала мерно вздыматься.

— Я не понимаю, — настаивал я. — При чем тут Парки?

— Алекс, оставь его в покое, — сказал Тененти. — Ты же видишь, что больше из него ничего не вытащить. Этот чертов Альцгеймер уже разобрался с его мозгами.

Он помог мне подняться и довел меня до двери. Я машинально следовал за ним по лабиринту ледяных коридоров. Мы дошли до машины, не встретив ни одной живой души. Даже привратник с темными глазами покинул свой пост.

На протяжении всего пути обратно я размышлял над абсурдом ситуации. Я проделал весь этот путь для того, чтобы услышать, как выживший из ума старик лепечет что-то из греческой мифологии.

И от сознания того, что истина была так близко, что она затерялась в каких-то умирающих нервных окончаниях, мне хотелось выть.

47

В середине дня нам предстояло встретиться с антикваром. Тененти поставил машину перед лавкой и пошел вместе со мной. Мы застали толстяка за беседой с четой японских туристов, которых заинтересовал эмалевый ковчежец размером не больше обувной коробки.

Он прервал описание достоинств своего товара, чтобы приветствовать нас:

— Входите, друзья мои! Устраивайтесь вот здесь, на стульях, сейчас я закончу с этими господами и буду в вашем распоряжении.

Антиквар повернулся к покупателям и снова заговорил о шкатулке. Он предусмотрительно поставил ее недалеко от статуэтки Мадонны, которая произвела на меня такое впечатление накануне. Отпугивающий эффект подействовал: японцы изо всех сил старались не смотреть в сторону фигурки и предпочитали сосредоточиваться на ковчежце.

За несколько минут все решилось. Улыбающиеся японцы вышли из лавки, счастливые от сознания того, что вложили свои сбережения в такой ценный сувенир.

— Только не говори, что этот ковчежец подлинный, — сказал Тененти антиквару. — Или это первый подобный случай.

Тот пожал плечами.

— Ох... Они просто-таки сияли, выходя от меня, разве нет? Это самое главное. Может, этот ковчежец сделали не в восемнадцатом веке. Может, он даже не принадлежал венецианскому дожу, как я им сказал. Но, в худшем случае, речь идет об очень хорошей копии, сделанной месяц назад одним мастером, который живет через две улицы. Стоя у них на камине, она будет производить впечатление. А большего их гостям и не нужно. Да и вообще, за три тысячи долларов они вряд ли найдут что-то лучше.

Ремесло галериста сразу же показалось мне не таким отталкивающим. Я все-таки продавал подлинники. Ужасные, дорогущие, но подлинники.

— Вы что-нибудь выяснили по поводу моей картины? — спросил я. — Это тоже фальшивка?

— Ни в коем случае. Это картина некоего Орацио Борджанни, художника, работавшего в Риме примерно в тысяча шестьсот сорок восьмом году. Его нельзя назвать бездарным, так, средненький художник, без искры Божьей. Он поставил на конвейер производство портретов местной знати, вроде этого. К счастью, после смерти его имя быстро забыли. По словам специалистов, с которыми я консультировался, эту картину можно назвать его шедевром, по сравнению с бесчисленной мазней, которую он оставил потомкам.