Из собрания детективов «Радуги». Том 2

— О, это просто великолепно! — воскликнул он.

— Вы находите? — Синьор Воллеро улыбнулся широко, бескорыстно.

— Глядя на нее, я припомнил, что во Флоренции, во дворце Питти, есть, кажется, небольшой зал, в котором выставлено примерно двадцать похожих картин. Они ведь тоже работы Поленбурга? — спросил Сантамария.

— О да! — радостно воскликнул Воллеро. — Именно его!

Он был счастлив. Дело делом и выгода выгодой, но, в сущности, не так уж ему было важно непременно продать все эти картины. Половину удовольствия он получал, разыскивая их по всей Европе, вторую половину — когда слышал похвалы знатоков, возгласы восхищения, которые и были признанием его неустанных трудов. Подумать только, в городе, где подлинная аристократия почти вывелась либо совершенно разорилась, а те, кто еще обладали средствами, могли часами стоять, задрав голову, перед тремя кубами из пластика со свечой внутри, нашелся человек, оценивший его по достоинству. И кто же — комиссар полиции да вдобавок южанин!

Охваченный внезапной симпатией, Воллеро сказал:

— Как жаль, что я не могу вам помочь! Я даже чувствую себя виноватым перед вами.

Сантамария удивленно взглянул на него.

— Ну что вы, право… И потом, это неверно. Вы мне сообщили, что Гарроне был в тот день на выставке, а прежде нам это не было известно. Так что польза есть, и несомненная.

— Погодите, дайте мне подумать, комиссар…

Они стояли перед картиной, изображавшей пышнотелую Юнону.

— Гарроне пришел один и ушел тоже один. Это я помню точно. Те четверть часа, что он здесь пробыл, он особо ни с кем не разговаривал.

— А он не показался вам необычно веселым, довольным собой? Кроме замечания о «Леде», он больше не отпускал никаких острот?

— Все его остроты были одинаковы, — пожав плечами, ответил Воллеро. Он бросил грустный взгляд на непроданную «Леду». — Дрянной был человек, земля ему пухом.

Воллеро хорошо помнил тот момент, когда Гарроне стоял возле картины в центральном зале. Мятый пиджак, потертые манжеты, отвратительная усмешка, наглая и одновременно заискивающая, рука, которую Гарроне поднял, показывая на… На что? Кому?

— Профессор Бонетто! — воскликнул он. — Гарроне стоял рядом с профессором Бонетто и говорил ему…

— Что именно?

— Я стоял примерно на том же месте, что и сейчас. Беседовал с маркизой Вьотто, которая привела с собой золовку. Ту, что вышла замуж за Капеллано, профессора неврологии. Вы его знаете?

— Не слишком хорошо, — дипломатично ответил Сантамария.

— Но я к разговору Гарроне с Бонетто особенно не прислушивался. Владелец галереи, сами понимаете, должен, если так можно выразиться, сражаться сразу на нескольких фронтах. Но помню, что Гарроне показал на одну из картин центрального зала и сказал: «Эта женщина — я».

— Женщина?!

— Вот именно. А там висят лишь две картины. Видите? — Он подвел Сантамарию к стене. — Одна — «Юпитер и Ганимед», а другая…

На другой картине, старой, потрескавшейся и явно отреставрированной, была изображена Даная. На нее с неба сыпался дождь золотых монет, а над головой парили два ангела любви.

Река была серая, как во время засухи, вода в своем медлительном течении намыла островки из тины и высохших под лучами солнца отбросов. На болотистых берегах По росли желтоватые и красноватые рахитичные растеньица, почти утопая в тине и темной зловонной воде. От зоологического сада на набережной Макиавелли до противоположного берега реки неподвижный воздух был пропитан запахом гниющих растений, дыма и копоти. Адвокат Арлорио и судья Мацца Маренго шли по берегу неторопливо и важно, как ходят карабинеры в мундире и старики.

— Честно говоря, я в растерянности, — признался адвокат. — Хотелось бы знать, должен ли я в данном случае проявить инициативу или лучше умыть руки.

Его друг Мацца Маренго по своему обыкновению промолчал.

Своей молчаливостью он в бытность судьей, главой кассационного суда, приводил в растерянность и даже смятение адвокатов, делопроизводителей, подсудимых, свидетелей, потерпевших и швейцаров. Но все-таки он уже два года как на пенсии и мог бы помочь простому смертному, подумал Арлорио, глядя на орлиный профиль друга. Впрочем, трудно требовать от старого человека, чтобы он вдруг изменился. Он увернулся от красного мячика, который кинул в него какой-то мальчишка, и снова приступил к осаде:

— В известной мере я свой долг выполнил. Я долго уговаривал сестер Пьовано пойти в полицию и заявить, что в тот день Гарроне был у них в гостях. Я предупредил их, что все действия жертвы до момента преступления крайне важны для «непрямого расследования», как его определяет Оттоленги. Даже дал им понять, что молчание может быть, в конце концов, истолковано как пособничество преступнику…

Тут в Мацца Маренго угодила пластиковая стрела, и он остановился. Сделал вид, будто прицеливается, словно из ружья, своей тростью красного дерева в стайку сорванцов, которые сбегали по откосу, поросшему чахлой травой, к реке. Его светло-серые глаза, неотрывно глядевшие на «воинственных индейцев», мигнули, но он так и не произнес ни звука.

— Сколько я ни бился, — продолжал свой рассказ Арлорио, когда смолкли вопли мальчишек, — убедить их не удалось. Ты сам знаешь, как упрямы Пьовано, особенно наша дорогая Клотильда. Они утверждают, что факт визита не имеет никакого значения, а вот неприятностей потом не оберешься. К тому же они боятся газет, публичного скандала и еще бог весть чего… Я согласен, дело это тонкое. Ну а для графинь Пьовано быть вовлеченными в темную историю, в то время когда аристократия и так повсеместно подвергается гнусному поношению, не слишком приятно.

Дикий глухой рев, донесшийся из зоологического сада, отозвался эхом в обмелевшей реке и заглушил голос адвоката.

Несколько ребятишек кидали рыб ушастым тюленям. Маренго снова остановился, и адвокат с надеждой повернулся к старому другу. Быть может, тот решился наконец дать ему совет. Но Мацца Маренго, похоже, заинтересовал рыбак, который пытался забросить удочку с необычайно длинной леской туда, где среди камней и отбросов уцелело еще немного чистой воды. Однако, когда рыбак подсек леску, ни рыбы, ни наживки на ней не было.

Мацца Маренго положил трость на плечо и молча двинулся дальше. Адвокат Арлорио вздохнул, но решил не сдаваться.

— Тут не только дело принципа. Выяснилась одна подробность, которая может оказаться очень важной для следствия… — Он сделал паузу, словно приготовился диктовать машинистке. — Прощаясь с Гарроне, графиня Клотильда, в моем, учти, присутствии, предложила ему пригласительный билет на выставку цветов в Королевском саду, куда и сестры Пьовано намеревались в тот вечер пойти. Вежливо ее поблагодарив, Гарроне отказался. И под каким предлогом!… Вот буквально его слова: «Цветов? Спасибо, но сегодня вечером я займусь камнями».

Мацца Маренго поднял глаза и принялся разглядывать огромную магнолию, которая свешивалась через ограду и словно рвалась всеми своими лепестками к воде.

— Что скрывалось за этой странной фразой? — спросил самого себя Арлорио, желая своей тирадой нарушить мрачное молчание друга. — На какие камни он намекал? На драгоценные? Такое предположение кажется мне наиболее логичным. В любом случае лишь следственные органы могут определить важность этого свидетельства. Итак, проблема проста — могу ли я, хочу ли и должен ли, несмотря на старинную дружбу с графинями Пьовано, во имя общественного блага…

Сухопарый, высокий Мацца Маренго схватил палку обеими руками и весь напрягся, словно игрок в гольф перед ударом. Голубой почти круглый камешек после сильного броска взмыл дугой в воздух, пролетел через откос и упал в реку.

После чего судья Мацца Маренго изрек свой приговор:

— Иди и сообщи.

После десятиминутного разговора с синьорой Табуссо, сидевшей по другую сторону его письменного стола, Сантамария понял, что она из тех прямолинейных женщин, которые «внушают к себе уважение». И дело здесь не в мощных размерах, громком голосе, красноречивых жестах, хотя они, конечно, тоже играют определенную роль. Поражало другое: у этой женщины была удивительная способность создавать впечатление, будто она сидит здесь уже целый час. Между тем она вовсе не производила впечатления человека назойливого, вечного жалобщика.