Калуга первая (Книга-спектр) (СИ)

Я вспоминал, а Радж отговорился, посмотрел кино, и очень возбужденный, несколько разочарованный людьми, шел со мной рядом.

- Ну что ты, Радж, - тормошил я его, - люби жизнь, солнце-то пока светит, сколько от него энергии в нас, а выдохнется, мы новое запалим.

Он отворачивается и молчит.

- Завидуешь, да? - спрашиваю.

- Завидую! - широко открывает он пустой рот. - Я тоже хочу, как он! Все равны, и я тоже талантлив. Почему он всех поедает? Он и вас, Валерий Дмитриевич, съел, а вы корчитесь и замечать этого не хотите.

- Совсем ты извел себя, Радж. Ты забыл, что нужно суметь отказаться от себя и пойти работать на виноградники. Один шаг до линии, но сделав его, лишаешься всего нажитого и себя прежнего. Оттого страшно. Легче тащить в себе дряхлый домишко, чем потеть над созданием храма.

- Все это поповские штучки, - кривится он, - вы вообще, Веефомит, в последнее время на дурачка походить стали!

- Ну и ладно, - говорю, - иди, а я, покуда, тебе историю расскажу, была у меня знакомая москвичка. Иди, иди, а я вот здесь сяду и расскажу.

Он постоял у скамейки, повертел пальцем у виска и, обиженный и обманутый, пошел, вливаясь в калужский пейзажик.

Идет он по залитой весенним солнцем улице и от чувства отрицания наполняется его ум уверенностью и силой. Раджик теперь знает, что сможет, что он тоже велик, что и в нем полно любви и возможностей. Он ускоряет шаг, надламывает веточку, пробует её на вкус, представляя себя работающего, созидающего, переполненного вдохновением и сладостью труда. Теперь уж он не смеется над своей речью перед соотечественниками, над всеми страхами, и его состояние сравнимо разве что с озарениями перед сном; да, и он вкусил великое наслаждение - насыщение от возникновения настоящей мысли, когда мозг начинает работать во всю мощь, разливая энергию вдохновения по всему миру, а из каждой клетки тела собирается дань - сок, подобный запаху от надломленной веточки.

Он знает наверняка, что сейчас придет, сядет и начнет творить историю, создавать то, ради чего страдал и мучался, ради чего надеялся и жил. Его уже ничто не страшит, осталось только творчество, и он уверен в себе, он действительно сделает, и у него уже нет неприязни к отцу, раздражения на Веефомита, он равен, понимает и ценит всех, он видит, как, в сущности, славно устроен мир и что этого не понимают, а он, Радж, поможет открыть, увидеть, преобразить, он готов взять на себя бремя самоотречения, понести непосильный для смертного жребий.

Быстрее! Домой. Сегодня все начнется. Он физически ощущает, как в голове множатся десятки прекрасных идей, как, наконец, ясно и красочно он увидел мир, как его сознание полно и глубоко проникает в природу. Та мычащая жизнь, полудебильное существование, все осталось позади, он ещё ничего не сделал, но знает, что сделает, он верит в свой Шанс.

Он даже испугался: не успеет ухватить идеи, удержать вдохновение. И он побежал.

Он летел по вечернему городу, и лужицы хрустели под ногами. Солнце залило полнеба красным. На дома и дороги ложатся причудливые тени, и ранняя весна излучает перелом. Сколько сил пробудилось в Раджике! Его щеки и нос были красны от бега, кровь гудела, он азартно и гибко перемахнул через ограждение и летуче исчез в кирпичной арке.

Вот он на полном ходу повернул за угол дома, и в ткань его живота мягко и плавно, скрежанув о кость позвоночника, вошел обыкновенный столовый нож.

Раджик положил руки на плечи стоящему впереди человеку, вдохнул во весь объем легких, нож шевельнулся где-то внутри, спеленал тело судорогой боли, тошнота и слабость ввалились в мозг, и Раджик слабо оттолкнул незнакомца, удивился его светло-зеленым глазам и стал медленно оседать на покрытый ледяной корочкой асфальт.

Он лежал с закрытыми глазами, а тот случайный человек бежал по улице утопающего в кровавом закате города, издавая обыкновенный нечеловеческий крик последнего на земле сумасшедшего. ...А я сидел на стуле и при горящей лампе рассказывал убитому Раджику никому не нужную историю из жизни несуществующей москвички.

Паучара.

Это было давно. Тогда Москвичка ещё не могла быть москвичкой, она училась в большом приморском городе и страдала от невзаимной любви. Но страдание в конце-концов прошло, а жить стало негде, потому что несчастная любовь заставила её забросить учебу. Страдая, москвичка встретилась с хорошими людьми, которые свели её со славным альтруистическим человеком Валентин Семенычем Орловым. Он давал приют многим неприкаянным натурам и был тот самый паучара, который между прочим, не пил кровь и не хотел плести сети. Он их и не плел. И назван паучарой только потому, что позже ассоциировался у москвички с пауком. Сорока девяти лет, среднего роста, он часто бывал в разъездах, любил погружаться под воду, фанат марикультуры, большой почитатель музыки и литературы, дружеских бесед. Он носил длинные волосы и демократическую бородку с усами и был всегда внутренне напряжен, сухощав и жилист. К прочему, у него была очень сложная судьба, истеричное детство и несколько жен, о которых он всегда отзывался с теплым чувством.

Можно было бы живо нарисовать этот, в общем-то редкий для тех времен тип, описать его хождения по мукам, войны с бюрократами, обозначить душевные поиски и жизненные перипетии, набросать характеристики быта, привычек и поведения. Но я не стану этого делать, твердо знаю, что в неведомой глубине Паучара несчастный страдающий человек. Он ориентировался на добро. Страдал от скуки и убожества окружающего. Желал жить по законам совести и частоты. Поняв, что для русского не подходит индийский индивидуализм, он не стал фанатом агни-йоги или учения Кришны. Попробовал и не вышло. Он попросту имел представление о человеке добра и старался соответствовать своим идеалам.

Но вот в чем чертовщина: он помогал и давал приют ищущим девушкам, вкладывая в них безо всякого пуританства то, что постиг сам, чем дорожил и к чему стремился, много и хорошо говорил о детях, ездил в детдом и там проводил свободное время, участвовал в антипитейных компаниях, не чурался гонимых - но тем не менее он тяготился таким образом жизни! Сам себе не признавался, считал, что юные чистые образы девушек приносят ему ощущения чистоты и радости, являются солнышками в его судьбе, но все в нем негодовало, когда он возвращался и заставал в своей квартире компанию ищущих людей. И как бы он не старался это скрыть, на его лице, в его движениях появлялось недовольство, раздражение излучало все его тело, которое всю жизнь жаждало покоя, порядка, нежности и собственности. И тогда он видел всю невежественность этих ищущих и ему не хотелось их знать.

Но он находил в себе силы не сорваться, дружески укорял за беспорядок, садился и заводил душевный разговор. Он не насиловал молодежь своим опытом, от которого сквозь курчавость волос на губах проявлялась бесовская усмешка. Кожа на руках и шее желто пергаментилась, и глаза блестели, и волосы лежали, как у инока, не имеющего возраста.

Бывало, он увлекался и тогда учил. Как жить и как понимать. Он мог говорить о теплом и человечном, и его душа мучалась по человечности, но раздражение день ото дня накапливалось, и тогда он срывался на тех, кто был ему преданнее.

Москвичка слушала его часами. Он вливал, и из неё тут же выливалось, он давал, а она ничего в себе не находила.

Порой в него влюблялись, и он увлекался юной кожей, но быстро остывал, и тогда спешил уйти, избавиться, забыться, не видеть. Терпел, был человечен, но срывался - и избавлялся.

С москвичкой было иначе. Он много ей наговорил, и до того чистое и высокое, что как бы она ни влекла к себе, не мог допустить грубость без взаимности. Он спал на кухне, на жестком дощатом ложе, и у него всегда был соблазн войти в её дверь, напиться от её молодости, и тогда, может быть, успокоиться. Ему в очередной раз казалось, что она сможет понять его мечту без слов. Внешне он был жестоким и волевым человеком, а в минуты близости расплывался, делался мягким, как тающий пластилин, и чем выше была температура близости, тем быстрее он таял, тем больше говорил обычных сентиментальных слов - чем и удивлял партнерш необычайно. И никто не знал, что одно лишь слово "трусики" выбивало его из колеи. Он очень долго ждал и мечтал, чтобы нашлась женщина, которая, преодолев его образ аскета и человека-железа, приблизилась к нему и, все поняв, запустила свои чуткие пальцы в его волосы - нежно-нежно, как это делают в детстве, по-матерински и с высоты своего жертвенного понимания. Но этого не происходило, скорее всего оттого, что в нем не было сил, которые могли бы создать такую женщину. К тому же сам он никогда не назвал бы это желание эгоизмом.