Черные тузы

енил колесо, и мы поехали дальше. Чемоданчик лежал на переднем сидении рядом со мной, а они все сидели сзади, в салоне. Это до того, как я менял колесо. Когда я вернулся, не обратил внимания на чемоданчик. Не посмотрел, на месте ли он. Я виноват. Но пусть меня больше не мучают, – Лысенков заплакал.

Марьясов засунул руки в карманы пальто, отступил на шаг и глянул на Васильева.

– Он сказал, кто находился в автобусе, где вышли пассажиры и все такое прочее, все детали?

– Я для памяти записал.

Васильев вытащил из кармана мелко исписанный блокнот, приготовился читать, но Марьясов движением руки остановил его.

– Это потом, – сказал он и посмотрел на Лысенкова, на его блестящий, покрытый крупными каплями испарины лоб, водянистые сочащиеся слезами глаза. – Так ты все вспомнил?

– Я вспомнил все, – Лысенко давился слезами.

– Тогда вспоминай дальше. Вспоминай, почему из автобуса исчез кейс. Сиди и вспоминай.

– Ты слышал, сука? – вскрикнул Куницын каким-то тонким не своим голосом. – Тебе сказали: вспоминай.

Пресс– секретарь выскочил из-за спины Марьясова, по дороге схватив с подоконника кусок электропровода, размотал его. Наклонившись над Лысенковым, пятерней ухватив того за волосы, поднял голову курьера кверху.

– Еще не вспомнил, тупая задница? – Куницын, казалось, заскрипел зубами, но скрипели не зубы, а лаковые ковбойские сапоги с ушками. – Ты у меня все сейчас вспомнишь, парашник.

Куницын отступил на шаг, широко размахнулся и хлестнул Лысенкова двужильным электропроводом по лицу. Тот коротко вскрикнул, дернулся, едва не опрокинув кресло. Куницын снова размахнулся правой рукой, электропровод засвистел в воздухе, Лысенков охнул от боли, древнее кресло заскрипело, казалось, готовое развалиться на части. Марьясов отошел в сторону и сел на мягкий диван, покрытый цветным покрывалом в безвкусном восточном стиле. Васильев тронул за плечо Куницына, остановил его руку, занесенную для нового удара.

– Осади, ты глаза ему выхлестнешь, тогда он сдохнет. А мне он пока целый нужен. Вода там вскипела? – возвысив голос до крика, прогремел Васильев.

– Давно уж вскипела, – ответил какой-то мужчина из-за двери в кухню. – Оба ведра.

– Тащи ведро сюда.

– Что вы задумали? – Марьясов поднес зажигалку к кончику сигареты.

Васильев расстегнул пуговицы сорочки, скинул её и, остался в белой майке без рукавов.

– Для начала сварим ему кипятком ноги, а там видно будет. Попарим хорошенько, пока мясо с костей не отвалится. Если что знает, скажет обязательно. Тут, как говориться, двух мнений быть не может.

Лысенков икал и плакал на своем деревянном кресле. В комнату, сгибаясь под тяжестью большого ведра с кипятком, вошел молодой парень. Поставив ведро у ног Васильева, парень исчез на кухне и вернулся назад с белым эмалированным тазом.

– Вы, Владимир Андреевич, вышли бы отсюда, – повернулся к Марьясову Васильев. – А то здесь жарко будет, как в бане.

Марьясов поднялся с мягкого дивана, шагнул к Лысенкову.

– Сергей, через пару минут