Демон справедливости

В такую комнату несколько месяцев назад и вселилась Соня. Она называет это «квартирой», а я полагаю, что квартира – то, где есть ванная или хотя бы душ, а туалет примыкает к ним непосредственно, а не находится на полэтажа ниже, запертый на замок, и не дай Бог потерять ключ!

Я и представить не могла, как тут жила немощная бабка, как она затаскивала сюда дрова из сарая, как ночью брела в этот невообразимый туалет. Еще я не понимала, что бабка делала, когда перегорала лампочка в люстре. Потолки тут, как во Дворце спорта. Если бы мне пришлось в наказание за свои грехи обитать в этой «квартире», я бы соорудила второй этаж и увеличила свою жилплощадь вдвое…

До тренировки оставалось ровно столько времени, чтобы медленно и спокойно пройти тем путем, что и Соня в ту ночь, а затем повторить путь того мерзавца, той сволочи – если получится, конечно.

Вглядевшись, я нашла кровавый след, которого не заметил милицейский деятель, хотя это нужно было умудриться. Невооруженным взглядом я бы его ни за что не разглядела, но в том-то и дело, что дымчатый дьявол вооружил мой взгляд. Я отчетливо видела контуры подошвы и каблука.

Кроме всего прочего, у меня в сумке постоянно валяется сантиметровая лента. Раз в месяц я измеряю своих бегемотиц по всем параметрам – грудь, талия (если удается отыскать) и бедра. Надо видеть, как они поджимают животы!

Я старательно измерила след, чтобы потом выяснить размер. Возможно, это пригодилось бы.

Покрутившись, я нашла еще один отпечаток – точнее, контур отпечатка. Это была тонюсенькая ниточка, испускавшая теплое свечение. Может, я даже и не глазами нашла ее, а какими-то неведомыми чувствами. След почти касался порога. Третий контур был уже за порогом. И я поняла, что теперь не собьюсь.

Вернувшись на то место под лестницей, где этот маньяк душил Соню, я принялась искать другие следы – ведущие не из подъезда в подворотню, а наоборот. Я хотела понять, откуда же он появился. Но других следов не было. Я задумалась – и вдруг поняла, в чем дело. Светящийся контур давала кровь. Сонина кровь. Это она ждала, пока появится кто-то с дьявольским зрением и с желанием узнать правду.

И я пошла туда, куда звала меня эта впившаяся мертвой хваткой в подошвы кровь. И я думала о том, что за сотни лет вся земля покрылась цепочками таких светящихся следов, и их свечение не гаснет, как будто мертвые все еще надеются – придет кто-то, решивший распутать эти цепочки и пройти по каждой из них до конца, сколько бы она ни тянулась.

Именно тогда мне впервые пришло в голову, что кровь в наших артериях и венах, возможно, по-своему разумна, и не исключено, что она ощущает себя живым существом.

След провел меня наискосок через двор. По длине шага я поняла, что этот человек бежал. Другого и ожидать было нельзя – человек, нападающий исподтишка на женщину, трус. На мужчину напасть он боится. А маленькая Сонька – это как раз добыча по плечу. С ней и мальчишка справится.

След нырнул в такую же низенькую подслеповатую дверь, как та, что выходила из Сониного подъезда в подворотню. Я нырнула следом и вышла на улицу. Тут контур потерял ясность – все-таки прошло немало времени, и Бог весть сколько человек пронеслись над ним, растирая и размазывая его по асфальту. Я шла уже не столько по реальному следу, сколько по его продолжению, полагаясь, скорее всего, на интуицию. И вот я оказалась возле одноэтажного домика.

Это было частное владение. Входная дверь запиралась на ключ. Больше в радиусе двадцати шагов контур не прослеживался. Значит, тот человек ночью скрылся именно здесь. Живет он здесь, что ли? А если нет – почему его ночью сюда впустили?

Я обошла весь квартал, обнаружив за домом небольшой садик, старательно огороженный. Я стала соображать и вычислила примерную площадь дома. Скорее всего, здесь жили две семьи. Я напрягла зрение – и увидела сквозь одну из оконных занавесок женщину, кормившую грудного ребенка.

Должно быть, мой ночной гость пожалел своей волшебной мази, а может, ее действие стало ослабевать. Я не могла ничего разглядеть сквозь стенку, даже занавеска во втором окне вдруг обрела плотность. Третье выходившее на улицу окно оказалось пустым – интерьер комнаты был совершенно безликий, мебель пятидесятых годов да цветной телевизор. Разве что кавардак на столе наводил на мысли о ночной пьянке и, возможно, драке. Среди рыбьих скелетов на тарелках валялись два окровавленных носовых платка. Но, в конце концов, можно порезаться и случайно.

Я сделала круг, зашла со стороны двора. Расстояние между мной и окнами увеличилось втрое.

И тут я явственно услышала, как громко и часто забилось мое сердце. Не глазами, не ушами – я кровью ощутила присутствие того, кого ищу. Он был в доме, за одной из бело-голубых клетчатых занавесок, надо думать – кухонных. Я сжала кулаки – и увидела его силуэт. Он курил, и сейчас как раз прикуривал новую сигарету от угасающей. На его левой руке сквозь рукав светились почти зажившие шрамы – уже даже не шрамы, а несколько белых ниточек на смуглой коже. Так бывает первое время после того, как отвалится струп.

Я не видела лица, не видела вообще ничего, кроме этих ниточек. Даже его профиль казался мне расплывчатым – так я сосредоточилась на шрамах от Сониных ногтей.

А потом я подняла вздрагивающие от напряжения глаза чуть выше – и увидела пониже плеча татуировку. Она была до того нелепа, что в другое время и в другой ситуации я бы расхохоталась.

Руку этого типа украшал не более не менее как Кот в сапогах. Котяра топал на задних лапах от груди к спине, перекинув на спину узелок с имуществом. Я отчетливо видела даже его усы, шпоры на сапогах и полосы на хвосте. Но лица человека я не могла разглядеть.

Когда виллисы вышли из могил и порезвились вокруг кладбища, повелительница Мирта собрала их, чтобы вызвать из гроба и превратить в виллису новенькую – Жизель. Мирта взмахнула волшебной миртовой веткой – и из-под холмика выросла Жизель со скрещенными на груди руками и таким лицом, какое бывает только у гипсовой статуи. Но Мирта сделала знак, Жизель воспряла – и завертелась в бешеном арабеске. Смерть была освобождением от жизни, а это стремительное вращение – освобождением от смерти и началом вечного танца.

Вот о чем я мечтала всю жизнь. Что в муках усну, отрешенно проснусь и буду танцевать долго, долго и самозабвенно – пока не кончится вечность.

За несколько дней я побывала у этого дома раз пятнадцать. Я уже знала, когда вывозят гулять малыша, кто занимает квартиру, выходящую окнами на улицу, какого цвета у женщин белье, что здесь едят на обед. Знала я и то, что «мой» человек находится в довольно трудных отношениях с хозяином дома, что тот его терпит, но никогда не выгонит.

У меня хорошая память на лица, это – профессиональное. Я помню всех своих коровищ по крайней мере лет за пять, а их сменилось во всех группах не меньше трехсот человек. И обитателей дома я тоже запомнила моментально. Всех, кроме одного. Хуже того – я смотрела изо всех сил, но не видела его лица. В упор не видела и не могла вспомнить ни единой черты.

Со мной такое, или примерно такое, уже было однажды. Мне нахамили, я дала здоровую оплеуху. Но лица того хама я не видела в момент удара и совершенно не помню. Я видела ошалелую рожу приятеля, стоявшего у него за спиной. Вот эту рожу я запомнила отлично! До сих пор, когда вспоминаю, весело делается.

Но я этого человека чувствовала кожей и кровью. За двадцать шагов чуяла. По коже пробегал холодок, и кровь толкала меня изнутри, как будто ей во мне было тесно. Мне вовсе незачем было разглядывать его физиономию.

Но вот прошли эти несколько дней дилетантского шпионажа, и я задумалась – а что дальше? Я хотела жестоко отомстить этому человеку… Нет, не то, я хотела оградить от него на будущее и Соньку, и вообще всех женщин, которые могут ему подвернуться в нехорошую минуту под руку… Нет, и отомстить тоже. За то, что в перерывах между тренировками трачу время на эту сволочь. Разве мое жизненное предназначение – в том, чтобы охотиться на сволочей? Оно – в том, чтобы делать моих бегемотиц стройными сернами. Самое что ни на есть женское предназначение, которым я, если по правде, горжусь. А из-за этого мерзавца я, возможно, обкрадываю бегемотиц, обделяю их своим вниманием, а они, между прочим, за тренировки деньги платят и искренне мне верят. Так что – все-таки месть.