Павильон

Миссис Грэхем благожелательно улыбнулась.

— О да, я сегодня утром немного поболтала с мистером Мартином. Тея, дорогая, надо было тебе сказать, но совершенно вылетело из головы. Я не думала, что он так быстро все устроит. Ты могла бы проводить их по дому? — Она кинула на Блаунта молящий взгляд. — Врач запретил мне подниматься по этой лестнице больше одного раза в день.

Устраивать сцену перед посторонними было немыслимо. Алтея провела их по дому. В каждой комнате мистер и миссис Блаунт говорили два слова: «Очень мило». Сказав это в четырех спальнях, в ванной, на кухне, в столовой и гостиной, они вышли в сад, где два красочных бордюра и полоска зеленой травы тянулись вверх к зарослям кустарника и садовому домику. Склон холма действительно был крут, и миссис Грэхем решила, что он ей не под силу. Алтея испытывала почти благодарность за это ее решение, хотя ей и было совестно. Наверху оказалось уединенное, заброшенное место. В доме же не было такого места, где бы ей не был слышен звонкий, нарочито-ласковый голос матери или ее призывный колокольчик, — которые не умолкали, вечно что-то требуя.

Мистер Блаунт все осмотрел. Было очевидно, что он не отличает дельфиниум от флокса, а гвоздику от ноготков, но его все восхищало. Восхитился он и садовым домиком — действительно, как и сообщил ему Мартин, эта постройка была гораздо старше самого дома. Раньше такие домики назывались павильонами. В те дни, когда Гроув-Хилл был еще лесистым холмом, из такого павильона приятно было озирать поля, сбегавшие к реке. У Алтеи павильон был связан с сокровенными воспоминаниями, и поэтому она была рада, что мистер Блаунт не стал заходить, заявив, что в этих павильонах всегда сквозняки, а миссис Блаунт должна остерегаться сквозняков.

Когда они ушли, она вернулась в сад и долго сидела в павильоне.

Глава 4

Николас Карей поехал в Гроув-Хилл, потому что там осталось много его вещей, и нужно было их разобрать. Когда он вспоминал о них в последние годы, то думал, что Эмми Лестер забрала их с собой при переезде или выбросила на помойку. Но нет — в письме, в котором она поздравляла его с возвращением в Англию, говорилось, что весь чердак в старом доме забит его вещами. «Ты ведь знаешь, дом купили Харрисоны, наши дальние родственники, и Джек Харрисон уважил мою просьбу, оставил все как есть. Его Эллу я знаю мало, но подозреваю, что она будет рада, если ты приедешь и сам решишь, что оставить, а что выбросить. У нас здесь не так много места, но кое-что мы сможем сохранить».

Он читал письмо, и перед глазами вставала Эмми — добрая взбалмошная тетушка с сердцем мягким, как масло.

Но при этом отнюдь не дура, в людях она разбиралась:

В строчках, относящихся к Элле Харрисон, он почувствовал некий подтекст, а когда с ней познакомился, то убедился: Эмми видела ее насквозь, и то, что она сумела рассмотреть, категорически ей не нравилось.

Странное это ощущение — спустя годы снова попасть в знакомые места. Как будто из небытия выходит тот человек, каким ты был, когда жил здесь раньше. Вообще-то это уже не ты, потому что ты отсюда уехал. Любови и увлечения, печали и отчаяния — они уже не твои, годы затуманили память о них, они больше не радуют и не огорчают.

Но когда снова оказываешься здесь наяву, проходишь по старым улицам, видишь знакомые места, то туман рассеивается. Николасу вдруг вспомнилось одно стихотворение, и он тихо прошептал:

Над городом серым — серый туман,

Туман давних лет, туман моих слез.

Здесь призраки бродят и шепчут о том,

Что наши надежды ветер унес.

Харрисоны предложили ему переночевать, он и остался. Позже он говорил себе, что письмо тети Эмми должно было его насторожить, надо было сослаться на то, что он очень занят, и в тот же вечер уехать. В Элле Харрисон было сосредоточено все, что он терпеть не мог в женщинах. Вон что сталось с Джеком — бедняга уже поплатился своей душой! Как Николас понял, они ездили в какой-то бурный круиз, и для Джека каждая минута этого круиза была мучением и горькой отравой.

— Мы грандиозно развлекались! Толпа веселых людей!

Мария Пасторелла, кинозвезда! Ресницы в полметра! Фигура — умереть и не встать! Ее теперешний муж — богач из Южной Америки! У него такое имя, что никто не мог его выговорить, и мы называли его Дада! Ох уж эти южноамериканцы! Что он иногда нес! Он ко мне относился очень тепло, Только ко мне, и его жене это очень не нравилось!

Как мы веселились, напропалую! Я теперь всем друзьям говорю: отправляйтесь в круиз, не теряйте время зря!

Она обратилась к мужу, сидевшему в другом конце комнаты:

— Джек, я полагаю, Грэхемы продадут свой дом и поедут! Винифред прямо дрожит от нетерпения! Говорит, покупатель, который осматривал их дом, в диком восторге!

Предложил пять тысяч, она отказалась, а теперь… теперь он дает целых шесть!

Она снова повернулась к Николасу.

— Кстати, ведь вы их знаете? — лукаво спросила она. — И, по-моему, очень хорошо знаете! — Она захихикала.

Он терпеть не мог такую манеру. — Ничто не умирает так намертво, как старая любовь, верно? Но бедная девушка с тех пор так и сидит в девках, скоро уже заплесневеет! Не повезло ей. А раньше она, наверное, была очень даже ничего?

Осмелев за укрытием из развернутой газеты, а может, из-за присутствия в доме другого мужчины, Джек сказал:

— Она и сейчас очень симпатичная.

Смех Эллы на этот раз был не таким беззаботно-звонким.

— Ну, знаешь, Джек! Мужчины — это все-таки нечто!

Она же совсем опустилась, но вкусы у всех разные. Конеч" но, Винифред превратила ее в рабу, только они этого не показывают.

Николас сказал, что хотел бы пойти на чердак и наконец-то заняться разборкой своих вещей.

Он сам удивился своей вспышке злости. Раньше у него такое бывало, но за пять лет скитаний он научился держать себя в руках. Когда темперамент давал себя знать, он немедленно «опускал шторы и запирал ставни», пока гнев не улетучивался. Он бывал в таких местах, где природная горячность могла стоить жизни. Он ходил по чужим дорогам, соблюдал чужие обычаи, поддерживал чужие компании, все чужое…

Элла вела его к лестнице на чердак, не подозревая о том, с каким удовольствием он бы ее сейчас придушил. А он красивее, чем на фотографии, которой так гордится его тетка. Стройный, загорелый — как раз таких она любит. Элла была в восторге и не сомневалась, что он тоже восхищается ею. Она, конечно же, в его вкусе — яркая, с роскошными волосами, вся в кудряшках. Она была очень довольна и собою, и Николасом.

При виде того, сколько вещей он, оказывается, запихал на чердак, Николас ужаснулся. Только вещи матери занимали три сундука. Помнится, некоторые из них очень ценные. Все старательно уложено. Раньше он думал, что будет разбирать их вместе с Алтеей. В огромной коробке лежали шерстяные одеяла, Эмми следила за ними и каждый год перекладывала камфорой. В последний раз специально для этого приезжала из Девоншира. В отдельном ящике лежало постельное белье. Стояли связки книг. Были и картины — портреты дедов и прадедов. Он узнал очаровательную даму времен регенства, в муслиновом платье, с голубой лентой в волосах. Что ему с ней делать? Что делать со всем этим? Оставить пылиться на чердаке у Эллы Харрисон? Он словно чувствовал, что им тут лучше, чем внизу, в обществе теперешней хозяйки дома.

Он поднял крышку очередного ящика и увидел фотоальбом, придавивший груду писем и бумаг. Надо бы все это просмотреть, но где и как? Мысль о том, чтобы задержаться у Харрисонов подольше, привела его в ужас. Жуткая баба! Бедняга Джек при ней как раздавленный червяк.

Но где же ворошить это барахло, если не здесь? Его нельзя перетащить в отель, нельзя отвезти в Девоншир. Тетя Эмми не переживет, если он начнет уничтожать фотографии троюродных сестер. А что еще прикажете с ними делать? Он полагал, что три четверти писем и бумаг тоже придется разорвать. Он решил разбираться на месте.