Дурная слава

Дальше произошло следующее: девушка подхватила одну из тарелок с пирожными и влепила ее прямо в лицо чиновника. При этом она громко выкрикнула: «Это тебе, мерзавец, за лекарства, которые ты у народа отнимаешь! За то, что ты больных людей на смерть обрекаешь!» В установившейся мгновенной тишине звонкий голос продолжал выкрикивать: «Вор должен сидеть в тюрьме! Интернационал-социалисты требуют суда над вором и гробовщиком инвалидов!»

В зале поднялся невообразимый крик, кто-то из стоящих поблизости бросился было к девушке, но был оттеснен группой людей в штатском, которые накинулись на нее стаей. Экстремистку повалили на пол, выкручивая руки. Щелкнули наручники, девушку выволокли из зала. Она продолжала выкрикивать проклятия и угрозы — в адрес чиновника в частности и существующего миропорядка в целом.

Лощеный господин стоял с заляпанным кремом лицом, нелепо озираясь и отплевываясь.

В зале, сквозь возмущенный рев голосов, отчетливо слышались смешки…

Застолье продолжалось. Поскольку Гоголев нынче же вечером возвращался в Питер, решено было проводить товарища на вокзал. А до той поры что делать прикажете? Завалиться нетрезвой компанией в дом Турецкого, на «радость» Ирине, которая утром отпаивала мужа лекарствами? Или в одинокое бунгало Грязнова, где, кроме кошачьего корма, поживиться нечем? Чем же плох отдельный кабинет ресторана, откуда их никто не выгоняет, никто не журит, никто не убеждает, что не следует распивать вторую бутылку, а, напротив, все стараются всячески угодить? Ответ очевиден. А потому были заказаны манты, которые делали здесь исключительно сочными и острыми. Да еще бутылочка холодненькой. Задушевный разговор не прекращался ни на минуту.

— Ну а как вам сам? — поинтересовался Гоголев.

— Держится безупречно, — отметил Грязнов.

Прямо как живой. То есть реагирует на все совершенно по-человечески.

Турецкий расхохотался:

— Славка, ты сам понял, что сказал? Он все же не из «Ночного дозора». Он ведь не иной. Что же ему не реагировать? Хотя согласен, что он весьма органичен, обаятелен. Гораздо больше, чем когда его по «ящику» видишь. С другой стороны, вспомним, кто он у нас по первой специальности. Чуткость и задушевность — это у них входит в профессию.

— М-да… не знаю, надолго ли его харизмы хватит, — заметил Гоголев.

— А что так?

— Да так. У вас в столице жизнь вообще другая, у вас, я слышал, надбавки всякие, льготы в полном объеме… Все-таки Кремль рядом, опасно людей до ярости доводить. А у нас — в городе стариков и ветеранов — совсем другая жизнь… Как, впрочем, и во всей остальной России. У меня жена, кандидат наук, работник одного из НИИ, заведующая лабораторией, получает три с половиной тысячи рублей.

— Как это? — изумился Грязнов. — Это без надбавок?

— Это с надбавками за ученую степень, за вредность — она у меня химик. Это за все про все.

— Быть не может! У нас по стране средний уровень…

— Ну да. Это как средняя температура по больнице — тридцать шесть и шесть, включая температуру тела покойников. Ольга моя работает в федеральном НИИ. Те, кто в учреждениях городского подчинения трудятся, те — да, получают в два-три раза больше. Тоже гроши, прямо скажем, но хоть как-то жить можно. А на федеральном уровне никакие НИИ никому не нужны. Хотя уникальные разработки ведут на десятилетия вперед. Но наши временщики вперед не смотрят. Им главное — успеть урвать здесь и сейчас.

— Ладно, мужики! Что-то совсем мы захандрили, не дело это! — воскликнул Турецкий. — Ну-ка, Слава, напомни из Ветхого Завета мое, любимое.

— Что? Грязнов увлекается Священным Писанием? — подивился Гоголев.

— А что такого? Ну почитываю в свободное от работы время, кому это мешает?

— Ну давай цитируй про грусть-печаль! — настаивал Турецкий.

— Пожалуйста! — Грязнов приосанился и назидательно произнес: — «Не предавайся печали душою твоею и не мучь себя мнительностью; ибо печаль многих убила, а пользы в ней нет»!

— Каково?

— Лучше не скажешь! Предлагаю увековечить сказанное! — воскликнул Гоголев.

— Нет возражений! — в один голос откликнулись сотрапезники.

— Ибо следует наслаждаться мгновениями отдохновения, которые дарит нам суетная жизнь. Здесь и сейчас! — окончательно впал в пафос Грязнов.

Но едва друзья опрокинули стопки, суетная жизнь ворвалась в уединение кабинета громогласным пиликаньем мобильного телефона. Турецкий извлек его из кармана.

— Это Костя, — угадал Грязнов. — Хочет к нам присоединиться, — опять угадал он.

Взволнованный голос Меркулова был слышен всем троим:

— Саша! У нас ЧП! Террористический акт!

— То есть? — мгновенно протрезвел Турецкий. — Где? Что?

— В прокуратуре, на фуршете. Некая дура-экстремистка залепила тортом прямо в ро… в лицо руководителя Фармацевтического федерального агентства.

— Кто такая? Откуда она там взялась? — ошалел Турецкий.

— Она фуршет и организовывала. Рыжая такая, у выхода стояла.

Турецкий вспомнил рыжеволосую красавицу:

— Не может быть… Зачем? Что за мотив?

— Протест против отмены льгот, понимаешь ли! Большевичка мамина! Влепят теперь дуре малахольной лет пять, а то и все десять!

Саша сначала решил, что его разыгрывают. Но взволнованный Константин Дмитриевич использовал столь несвойственный ему лексикон, что пришлось поверить.

— Ты где?

— Мы еще в… Я могу сейчас же приехать.

— Куда? Девчонка уже задержана. С ней «товарищи» беседуют. Вы еще в ресторане?

— Ну… Да.

— Я к вам! Пакостно на душе, сил нет!

— Ага, мы тебя ждем, Костя.

Мужчины переглянулись.

— Прямо в рожу… Смело! — покачал головой Грязнов. — Или глупо… — добавил он после секундного раздумья.

— За что это она его? — удивился Гоголев. — Хотя… Если копнуть, наверняка найдется за что. Готов поспорить!

— Кто же с тобой спорить будет? — хмыкнул Турецкий.

Глава 3

ПЛАТА ЗА ПРОЕЗД

Будильник надрывался пожарной сиреной. Наташа с трудом разлепила глаза. За окном черное, беспросветно черное питерское утро. Абсолютная, как квадрат Малевича, тьма. На часах половина седьмого утра. Нужно заставить себя подняться и доползти до ванной. Там станет легче. Там горячая вода, там возможна жизнь. Нужно только добраться, дойти, доползти. Уговаривая себя, словно тяжело раненный на поле брани боец, Наташа выползла из-под одеяла, не разлепляя глаза, на ощупь прошаркала в ванную. Упругие струи горячей воды действительно вернули к жизни довольно-таки молодое еще тело.

Очень легкий завтрак, состоящий из чашки кофе с молоком; быстрый, в три штриха, макияж: ресницы, пудра, помада — и вперед, навстречу стихии и трудностям грядущего дня.

Улица встретила грязной снежной мешаниной под ногами и мраком, который едва разрезали редкие, тусклые фонари. В воздухе висела мельчайшая водяная пыль.

Каждый год Наташа думала о том, что нужно психологически и материально готовиться к зиме. То есть к тому, чтобы ее пережить. Питерскую зиму приходится именно пе-ре-жи-вать. Как болезнь. Изнуряет даже не вечная слякоть, не злой ветер, бросающий в лицо горсти не то воды, не то снега. Самое страшное — темнота.

Питерская ночь длится с октября по февраль. Странно, раньше, в юности, она совершенно не замечала тьмы. Наташа существовала отдельно, тьма отдельно. В ее мире были друзья, музеи, театры, влюбленности, лыжные вылазки за город. Вообще в юности все внешнее было несущественным. Все озарялось собственным внутренним светом, ожиданием большой и чистой любви, предстоящим после окончания мединститута служением науке, созданием семейной ячейки. (Наташа успела захватить в учебном процессе основы марксистско-ленинской…), воспитанием исключительно смышленых и послушных детишек, летними поездками к морю. Короче, шаблонный набор мечтаний обычной ленинградской девушки из интеллигентной семьи. Но лодка мечтаний разбилась о суровую правду жизни…

Семья не сложилась, детей не народилось. Затем грянул молодой и наглый капитализм. И наука — ее прибежище и отрада — оказалась никому не нужной нахлебницей, старой перечницей, обузой семьи (читай: страны). И вся семья недоумевает: когда же старуха откинет копыта? Уж и паек ей урезали дальше некуда, уж давно сидит она на воде и хлебе, ан нет, все что-то еще трепыхается, чем-то еще интересуется, старая вешалка. Все что-то стране предлагает, изобретает чего-то. Да плевать на ее изобретения, разработки и перспективные планы! Кому оно надо? Все что нужно мы по тройной цене купим у Запада, он нам завсегда поможет. Тем более в перекупщиках те самые чиновники, которые в упор не видят достижений отечественных «кулибиных» и «Вавиловых». А чего с них, с родимых, взять-то, кроме… известно чего. И те, как говорится, плохие. Комиссионными здесь и близко не пахнет. Зато англоговорящие дядюшки с готовностью удовлетворят все личные запросы.