Остров

Это была миниатюрная модель, выполненная с изумительной тщательностью. У шхуны был такой изящный силуэт, ее рангоут был столь горделив, что, казалось, кораблик и в самом деле плывет, хотя и стоял на спусковых салазках красного дерева. Менги не смел дотронуться, обшаривал парусник взглядом, мысленно пробегал по палубе, забирался в бортовые коечные сетки, нагибался над форштевнем, украшенным крохотным женским бюстом с голой грудью, возвращался вместе с вахтенными правого борта, готовыми спустить паруса. В мегафон давал команду — на море была буря, и палубу заливало водой: «Убрать фок-мачту… убрать брамсель!..» О боже! Где все эти забытые слова, творившие совершенно другой мир, где парусник окружала громадная бесконечность моря! Комната для Менги уже не существовала. Он снова стал пятилетним ребенком. Взошел на борт черно-белой трехмачтовой шхуны. Уже держал курс на Австралию. Был юнгой и капитаном. Карабкался по выбленкам, приводил в действие такелаж. На глазах выступали слезы.

И право! Всего-то игрушечный кораблик, покрытый тонким слоем пыли, безделица, которую можно удержать в руках! На табеле клиппера виднелись едва заметные буковки: Мари-Галант. Менги сел рядом с корабликом. Уже только ради Мари-Галант стоило приехать. Тогда он сделал то, что никогда не смел делать, пока жив был дед. Приподнял парусник и поставил его себе на колени. Тихонько подул на реи, хрупкие, как косточки птицы, на тонкие, как паутинки, снасти. Кончиком носового платка вытер корпус, штурвал и фигуру на носу корабля. И все это время слышался голос матери: «Оставь кораблик в покое! Если бы тебя видел дед!..» Все они умерли, теперь некому запрещать. Кораблик был его собственностью, только, увы, слишком поздно. Он поставил Мари-Галант на место — на толстый старый плюшевый альбом. От вещей исходил запах сырости. Он несмело вздохнул и пошел открывать окна, чтобы прогнать призраки.

Священник не солгал: в доме можно было жить. Он неспешно все осмотрел, вглядываясь в малейшие приметы своего детства. Мебель была бесстрастна, да и мало что для него значила. Это была старинная бретонская мебель, почти без украшений, зато вечная. Не исключено, что какой-нибудь антиквар придет от нее в восторг, если будет нужда. Лестница, ведущая в спальни, будила куда больше воспоминаний. Тут он часто играл. Увлекательное занятие — пускать сверху шарики, прислушиваясь, как они падают со ступенек. Сколько волнений вызывали картины! Это были рисунки отца. Наивные, неумелые картинки, изображавшие то лодку, лежавшую на боку, то цветы утесника, то чересчур голубую макрель на ослепительно белой скатерти. Художник отважился даже на портрет. Менги увидел самого себя в черной блузе, с Финеткой, на голову которой он положил ладонь. Отец тщательно выписал мельчайшие подробности. Можно было сосчитать дырочки на малюсеньких ботиках и черные пятнышки на морде собаки. Шутки ради Менги их сосчитал: три больших и пять маленьких пятен. Бедный отец воображал себя художником потому лишь, что держал в руке кисть. Кроме того, он сочинял сентиментальные и патриотические песни, а когда бывал пьян, представлял себя бардом.

Менги всегда было стыдно за него. Прежде всего за то, что он был его отцом, и также потому, что не вполне был уверен, что сам на него не похож. Его часто упрекали в странности. Только в чем они, эти странности? Бывало, Хильда притрагивалась пальцами к его лбу: «Здесь не все в порядке, мой дорогой!» Теперь он разгуливал по дому; грусть наваливалась на него по мере того, как он вдыхал затхлый воздух. Где же лучше устроиться? В гостинице? Здесь? Где ему будет не так плохо? Может, он жалел, что покинул Гамбург, клиентов в бумажных колпаках, жалел о дикой разбитости по утрам? Чем он был похож на отца, так, может, стремлением куда-то бежать.

Он даже не дал себе труда закрыть дверь на ключ. Да и что ему прятать, что защищать? С юга подул сильный ветер. Он был почти что теплым и доносил до острова ласку Испании. Менги сделал крюк через кладбище, опять остановился у могилы. Головка Пресвятой девы была повернута направо. Ладно. Пусть так! Он побрел к гостинице, но не удержался и опять посмотрел на деда. Тот все так же приказывал: «Пошел вон!..» Пускай! Он уедет. Но ведь он имел право взять отпуск. К тому же никому не дано приказывать. Довольно он исполнял чужую волю, вечно уступал. С этим надо кончать. Может, он и уедет, но тогда, когда сам пожелает.

При его появлении воцарилось молчание. В трактире собрались несколько рыбаков почти квадратного телосложения, в желтых плащах, сморчок-священник. Он представил его честной компании: «Жоэль Менги… Да, да, его внук… Приехал сюда ненадолго». Рукопожатия. Кружки сидра. Надо пить, если хочешь, чтобы тебя приняли за своего. Но, несмотря на самое горячее желание, Менги стать «своим» не удавалось. Цены на рыбу его не интересовали. Не интересовали и планы переустройства маленького порта, а также строительные работы, благодаря которым остров сильно бы выиграл. Когда священник говорил, другие слушали его, словно присутствовали на мессе. Менги покачивал головой, желая изобразить свое одобрение. Он уже осушил кружку и чувствовал себя не в своей тарелке. Облегченно вздохнул, когда рыбаки разошлись. Остался только один, который подсел к нему.

— Еще по одной, — крикнул он и по-свойски поставил локти на стол. Его лицо настолько обгорело на солнце, что смахивало на головку курительной трубки.

— Так это ваш дед! Святой человек, но и пил же он, как черт! Я был его помощником, когда это случилось, — сообщил он.

— А теперь Пирио — мэр, — вмешался священник.

— А лучше бы не надо, — подхватил Пирио. — С этими новыми законами с ума сойдешь. К счастью, господин ректор рядом, тут как тут! Вы повидались с дядюшкой?

— Как раз от него. Похоже, он серьезно болен.

— Ему крышка. Его уже не узнать, — подтвердил Пирио. — Грустно это для вас. Когда он умрет, у вас ведь никого не останется.

— Никого!

— Радости мало. За ваше здоровье!

Он залпом осушил кружку. Менги помочил губы в своей.

— Вы, конечно, собираетесь продавать? Самое милое дело, — продолжал Пирио. — Нам как раз понадобится разместить где-то инженеров, управляющих; ваш дом надо подновить, но вы и так недурно заработаете.

— Менги только что приехал. Дайте ему отдышаться, — вмешался священник.

— Вот именно, дайте мне вздохнуть, — подхватил Менги. — У меня нет еще никаких планов. Видно будет.

Пирио протянул ему руку и встал.

— Если я не на улице, так в мэрии. Заходите, когда захочется.

— Он грубоват, но славный малый, — доложил священник, когда мэр ушел. — То, что он вам предлагает, может, стоящее дело.

— Как я посмотрю, обо мне тут много разговоров, — заметил Менги. — Пока что у меня нет ни малейшего желания продавать.

Он и выпил-то с наперсток, но уже чувствовал, что в нем поднимается раздражение. Желая положить конец болтовне, он тоже встал.

— Если и надумаю, то вам сообщу в первую очередь… Насколько я понимаю, настоящий мэр — не Пирио!

Он в ярости поднялся в свою комнату. Не позволять же себя выставить за дверь. Так вот что затевали за его спиной! Продать дом! Еще чего не хватало! На зло им он оставит его себе. Остров принадлежал Менги точно так же, как Пирио и прочим. «А я и стаканчика сидра не могу выпить», — с грустью подумал Менги. Он сел на кровать, голова слегка кружилась. Приходилось дорого расплачиваться за алкоголизм отца. Он чуть было не спустился снова, чтобы извиниться перед священником, но чувствовал, что слишком устал. Растянулся на постели и непонятно с какой стати стал думать о Финетке. Он понял, откуда эта тревога. Это была не та собака. Иначе он бы сразу ее узнал. Алкоголь обострял чувства. С поразительной ясностью он вспомнил другую Финетку. Он проделывал с ней всевозможные фокусы. Однажды держал ее на вытянутых руках прямо над колодцем. Бедное животное извивалось в ужасе, скулило. Внезапно кто-то вошел… он не помнил, кто именно… но не забыл, что ему влепили пару пощечин. Никакого сомнения, это была другая Финетт. Кстати, ему нетрудно перепроверить. Только если, несмотря ни на что, это была та же самая…