Принцип домино

После этого трудно было отправлять ее письма назад, но я стоял на своем. Когда ее освободили из тюрьмы под честное слово, в день посещений она приехала в тюрьму Хобарт, и я отказался увидеться с ней. Полгода она приезжала в тюрьму каждый день посещений, но мы так и не увиделись. Потом она перестала приезжать, а я бросил думать о ней. Я вынуждал себя, как вынуждал себя вообще не думать о жизни на свободе.

Но внезапно у меня зародилась безумная, нелепая мысль о том, что я смогу выйти на свободу. Я умирал от желания узнать, где Телма, найти ее. Она опять обрела плоть. Впервые за пять лет я чувствовал ее рядом со мной, маленькую и теплую, худенькую и гладкую, как ребенка, слушал, как она шепчет и смеется, обнимает меня, трогает и целует и засыпает, положив голову мне на плечо.

Я не мог заснуть полночи, а днем с нетерпением ждал Тэгга, но он не приходил. Я ждал, мучился, обливался потом, а потом вообще перестал думать о нем. Я понял, что дело не выгорело. С самого начала вся история была бессмысленной. Ну у кого есть власть обойти «Бурильщика» и всю паршивую тюремную систему, освободить меня, вырвать за эти стены, на воздух? А если у кого-то такая власть и была, почему выбрали именно меня? Кому я нужен, по какой причине? Что я могу сделать для этих людей, что стоило бы таких трудов? На все эти вопросы у меня был только один ответ — ничего. Я перестал задавать себе эти вопросы, я просто продолжал надеяться, отчаивался, потом надежда возвращалась.

14

Прошло три недели после того, как я видел Тэгга в последний раз, и неделя после того, как я сделал, установил, покрыл морилкой и покрасил полки в зале для совещаний. За мной опять пришел Баукамп, но без Тэгга.

Минут пятнадцать я просидел в зале один. Внезапно дверь открылась, и вошел молодой парень. Ему было лет двадцать восемь, но из-за мягких черт лица он казался моложе: худой, гибкий, среднего роста, с зачесанными назад волосами, в хорошо сшитом костюме и рубашке с воротником на пуговках. Он походил на человека с рекламы таких рубашек. Уверенный, спокойный, имеющий деньги в банке.

Он не поздоровался со мной и не назвался. Человек сел напротив меня и сказал:

— Нам не потребуется много времени, я только хочу спросить у вас пару вещей.

— Идите к черту, мистер. — Я поднялся и пошел к двери. Я нажал ручку, но дверь была заперта. Я ударил ее кулаком.

— Подождите, подождите, что произошло? — он вскочил.

— Со мной ничего не произошло, а что с вами?

— Наверное, лучше пригласить «Бурильщика».

— Валяйте. Пусть он послушает, что я хочу вам сказать.

Он в изумлении смотрел на меня.

— Послушайте… Извините, что я действовал слишком поспешно. Меня зовут Росс Пайн. Я работаю с Марвином Тэггом. Всю эту неделю он будет в Мексике, а поскольку времени у нас остается мало, он попросил меня поговорить с вами.

Он вернулся и сел в кресло. Я остановился по другую сторону стола.

— Вот это лучше.

— Как я уже сказал, — продолжал он, — нам хотелось бы узнать несколько вещей. — Он не стал открывать папку, которую раньше рассматривал Тэгг. Все данные были у него в голове. — Во-первых, есть вопросы про Вьетнам. Мы знаем, что вы были ранены. Это произошло в бою?

— В ночном дозоре. Мы наткнулись на группу солдат вьетконга, сидевших на корточках вокруг костра, и началась небольшая перестрелка.

— Люди, которым не приходилось бывать на войне, всегда пытаются понять, что это такое — убить другого человека.

— Вы спрашиваете меня, что это такое?

— Да, если вам известно.

— Мне-то известно. Это как убить муху.

— Преступление, за которое вас осудили… Тэгг говорит, что вы невиновны, в действительности этот человек покончил жизнь самоубийством.

— Жаль, что Тэгг не был присяжным, — ответил я.

— Но ведь вы ему так сказали?

— Я сказал, что на этом строилась наша защита. И именно это мой защитник говорил суду, но ему не поверили. Я присяжных не виню. — Потом я сказал то, что он хотел услышать. — Мистер Пайн, я убил Риггинса. И могу еще кое-что добавить — если бы он ожил, я бы опять его убил.

Я сблефовал, партия осталась за мной. Но вел игру кто-то другой, и по своим правилам, мне это было ясно. А конец находился где-то далеко, в конце неизвестной мне дороги. Но это меня не волновало. На выбор оставалось пятнадцать лет тюрьмы, запах чужого пота, вопли по ночам и пустой взгляд на стену. Все, что угодно, только не это. Даже какие-то неизвестные обязательства, даже угроза, даже прыжок в безвестность и темноту — все равно лучше. Уж коли так, то даже умереть лучше.

15

— Не могу сказать, что мне нравится под замком, — заявил Оскар. — Но и на свободе мне не очень нравилось. Будь у меня возможность сделать выбор, даже не знаю, в какое время я бы хотел вернуться. Меня не тянет ни в одно из тех мест, где приходилось бывать. Сейчас я чувствую себя гораздо спокойнее, чем в то время, когда резал колбасу, преподавал в школе или грабил банки. Здесь, конечно, жизнь идет по-другому, но, по крайней мере, я сам себе хозяин.

Разговор происходил ночью того дня, когда я увидел Пайна. Оскар говорил без умолку, что было для него необычно, а я слушал только вполуха и думал о завтрашнем и еще следующем дне и обо всех тех днях, которые я хотел вырвать для себя.

Между нами существовала договоренность, соглашение — не разговаривать о женщинах. — И думать-то о них никуда не годится, — однажды заявил Оскар. — Но еще хуже слушать, как сосед рассказывает про то, как в Клинленде переспал с какой-то девкой. Старик, именно такие подробности и убивают. От них и нужно держаться подальше.

Так мы и поступали, по крайней мере пытались. Но мы оба понимали, что не можем постоянно хранить в себе эти мысли. Время от времени заходили разговоры о какой-нибудь женщине или женщинах. Оскар начинал их чаще, чем я, и говорил он не умолкая. Наверное, ему от этого становилось легче, а может быть, хуже. Во всяком случае, на этот раз я его не прерывал.

— Можно привыкнуть к еде, вони, ужасным зимним холодам и страшной летней жаре. Постепенно перестаешь чувствовать запах дезинфекции, средства от клопов, и мускулы уже не болят от того, что спишь на такой кровати. Привыкаешь жить в коробке два метра на полтора с каким-нибудь придурком, который чешется, харкает и храпит, с какой-нибудь сволочью, у которого все мысли рождаются только в животе. Постепенно к этому можно привыкнуть. Нравиться это не будет, но рана постепенно затягивается, немеет, ты надеваешь шоры на глаза, затыкаешь уши и нос. Просыпаясь, заставляешь свой позвоночник держаться прямо, проглатываешь немного дрянного кофе, выкуриваешь сигарету и постепенно, шаг за шагом, живешь еще один день. Так проходит день, другой, и вот прошла неделя. Потом, смотришь — прошел месяц. Потом, когда кажется, будто ты прожил шесть лет, оказывается, прошел год, и ты по-прежнему дышишь, сердце работает, и в конце концов жизнь не так уж и плоха. Остается сидеть только девяносто восемь лет. Но вот к чему нельзя привыкнуть, — так это к жизни без женщины. По крайней мере, я к этому привыкнуть не могу. Чем бы ни была забита голова, но обязательно влезет в голову какая-нибудь красотка, так и вьется, так и крутит бедрами. Неудивительно, что половина ребят от этого свихиваются. Доходишь до того, что вообще ни о чем думать не можешь. По правде говоря, хоть я ненавидел комедию в Нью-Йорке, — жить по распорядку, чувствовать, что с каждым днем чуть-чуть умираю, а все-таки, наверное, вряд ли бы уехал, будь у меня дома жизнь хоть чуть живее. Паула была бедной, забитой девочкой, одно название только; сестры в монастырской школе до того заморочили ей голову, что она не могла сходить в уборную, не отправившись потом исповедоваться. Стоило мне чмокнуть ее в губы, как она сорок раз читала «Аве Мария». Она готова была покончить с собой, лишь бы не лечь рядом с мужчиной — ей-богу. Она самым искренним образом поверила в то, что с мужчиной спят только для того, чтобы забеременеть. Если это тебе доставляет радость, то тебе грозят большие неприятности с Папой Римским. Поэтому она сделала все для того, чтобы ей это удовольствия не доставляло. А когда появились дети, мы с ней вообще перестали спать вместе. Она жаловалась моей матери, священнику, у нее болела голова, спина, каждую неделю был насморк. Периоды у нее бывали не через двадцать восемь дней, а по двадцать восемь дней. Однажды я как следует посмотрел на нее — толстую, ноющую, вся голова в бигуди, халат до пола — и подумал: да кому она нужна? И с тех пор я оставил ее в покое. Я спал с учительницами в школе, где преподавал, и примерно раз в неделю брал проститутку в студенческом квартале, и уж тут отводил душу.