Дело Ирины Гай

Я решил отдать предпочтение первому варианту. Итак, Гай - женщина, с которой еще можно говорить о человеческом достоинстве, о долге человека перед коллективом, семьей, самим собой, а в целом - перед обществом. Мораль, может, и высокая, но вполне понятная.

Это был мой первый анализ. Из него вытекал второй, порожденный первым. В чем он заключался?

Из поведения Гай и на первом и на втором допросах - внутренняя сдержанность, неуверенные ответы - я сделал вывод: все она мне врала. Причем неумело, непродуманно. Это подтверждалось моей проверкой обоих ее показаний. Например, заявление о том, что деньги истрачены на приобретение дорогих импортных вещей. Таких в личном гардеробе Гай во время обыска не обнаружено. Ее показание о любовнике тоже вызывало сомнение. Если бы он на самом деле был, то, пережив один позор - растрату денег, она пережила бы и другой измену мужу. Назвала бы фамилию любовника, тем более, что я заверил ее в сохранении тайны. Несмотря на то, что после свидания Гая с женой моя симпатия к нему несколько поблекла, я все же верил в его заверение относительно порядочности жены. В ее пользу были и показания сотрудников и соседей о том, что она не из тех женщин, которые любят пофлиртовать с чужими мужчинами. Уж кто-нибудь, да заметил бы, ведь шила в мешке не утаишь. Женщина она заметная, и ее вспомнили бы или таксисты, или в ресторане "Столичный".

Тут было что-то иное. Но что?

Голова распухла от мыслей, а придумать, какую правду скрывает Гай не только от меня, следователя, но и от мужа и детей, не мог.

Казалось, я попал в тупик, из которого не выйти. И неожиданно - мысль. Простая, как мир: дети. Почему Гай ни разу в наших беседах не вспомнила о своих детях? Хотя бы одним словом, хотя бы намеком. Будто их у нее и не было. Стыдно? Не хочет лишний раз травмировать душу? Да никуда от этого не денешься. Материнское чувство в любой ситуации берет верх.

Вот за это-то я и ухватился, как утопающий за соломинку, решил опровергнуть все предшествующие показания Гай убедительными доказательствами, а заодно поговорить с нею о детях, призвать ради сына и дочери к рассудительности.

Продумав в деталях предстоящую беседу, я заготовил несколько новых вопросов и отправился к Гай.

На сей раз она встретила меня сдержанно, все время, пока говорил, молчала. Ни словом не отозвалась и когда закончил. Наблюдая за ней, я подумал: "Игнорирует или размышляет над моими доказательствами?" Может, раздумывала, поскольку выглядела не равнодушной, а напряженной, сосредоточенной. Я решил, что это как раз тот момент, когда мне надо брать быка за рога: она колеблется, не может мне ни возразить, ни выдвинуть контрдоводы.

Выдержав паузу, я спросил:

- Вы не возражаете против моих доказательств, что и первое, и второе ваше признание - выдумка?

Гай не ответила.

Тогда я задал ей другой вопрос:

- Скажите, Ирина Степановна, кого из своих детей вы больше любите сына или дочь?

Наверное, любых вопросов ожидала она от меня, только не этого. Ее словно поразило током или обдало холодным ветром. Она содрогнулась, выпрямилась на стуле и впервые за время встречи подняла на меня свои большие, грустные, но красивые и в печали глаза.

- Простите, а зачем это вам? - вымолвила чуть слышно.

- Хорошие они у вас. Видел их, переживают за вас, ведь взрослые уже. Думают, наверное: и зачем матери понадобились эти деньги?

И лед тронулся. Гай внимательно, с укором снова взглянула на меня, и из глаз ее покатились слезы. Она не всхлипывала, не голосила, как это делают другие. Просто сидела напротив меня и тихо плакала.

Я не стал ее успокаивать, не предлагал выпить воды. Это было бы лишним. Молчал и ждал.

А она продолжала плакать, не вытирая слез. Слезы катились по щекам, падали на кофту, на полные руки, что неподвижно лежали на коленях.

Наконец вытерлась кончиком косынки, накинутой на плечи, извинилась и заговорила:

- Сегодня мне очень тяжело. Придите завтра, и я вам все расскажу. И поверьте - на этот раз чистую правду...

Евгений смолк, глянул в окно купе.

- Интересно, где мы сейчас едем? - спросил не то меня, не то себя.

За окном чернела ночь, где-то в самой ее глубине сверкнули и погасли несколько электрических огней - может, в поле работали тракторы, - и снова темень непроглядная, и однообразный перестук колес на стыках рельсов, и покачивание вагона.

- Зачем тебе знать, где мы едем? - заметил я. - Рассказывай дальше.

- Что, заинтриговал? - спросил он. - Подожди, дальше будет еще интереснее.

Но в тот вечер Евгений больше ничего не рассказал, поскольку за окном неожиданно засияли огни какой-то станции, поезд остановился и в наше купе вошли два пассажира. Началось знакомство, завязался разговор, и Евгений подмигнул мне: "Дорасскажу завтра утром".

Я понимал его, он не хотел говорить об этом дальше при посторонних. А может, и устал, рассказывая.

3

Утром, наскоро позавтракав, мы, чтобы не мешать соседям по купе, вышли в коридор вагона, и там, стоя у окна, Евгений продолжил свой рассказ.

- ...Честно говоря, я не очень верил в то, что на сей раз Гай выложит, как она пообещала, правду. Но какая-то надежда теплилась. Мое напоминание о детях, наверное, разбередило ей душу, задело в ней именно ту струну, какой я до сих пор не касался.

На встречу со мной она пришла спокойной. В глазах таилась печаль. Наверное, многое за ночь пережила, передумала.

- Я обещала вам вчера и говорю сегодня: на этот раз расскажу истинную правду, - произнесла тихим, ровным голосом, заняв свое обычное место на стуле напротив моего стола. - То, что до сих пор говорила о себе, - ложь, за которую мне стыдно.

Я ответил, что буду рад услышать от нее правдивое признание, и приготовился слушать.

Закончив в родном селе восемь классов, отправила документы в Одесский торговый техникум. Получила вызов и на первом же экзамене провалилась. В село, конечно, не вернулась, поступила на курсы продавцов. Закончила их и стала работать в овощном магазине. Сперва жила на частной квартире, а потом получила место в общежитии. Жила не тужила. Работа нетяжелая, вечерами танцы, кино, концерты, в выходные дни - пляж. Для сельской дивчины - не жизнь, а сказка.