Платит последний

— Артист, — беззлобно сказала Трехдюймовочка, усаживаясь в мечтальное кресло. Это, как всегда, означало, что у майорши есть время и настроение поболтать. Лидия перекрыла воду и вытерла руки.

— Подвинься. — Круглая попа сорок восьмого размера плюхнулась в дореволюционное кресло рядом с круглой попой пятьдесят четвертого. Ветеран мебелестроения застонал пружинами, но выдержал. — Оль, ты чего пришла-то?

— Так, — майорша неопределенно покрутила пальцем в воздухе, — Кудинкина своего искала. Скажи честно, приставал?

— Оказывал внимание… — Лидия ушам своим не верила: самоуверенная Трехдюймовочка ревновала! — Ему нужно было две краски сравнить. Взяточку оставил, хочешь?

Лидия открыла кудинкинскую «вишню в коньяке», и с пять минут они жевали эту вишню, беря конфеты каждая со своей стороны коробки.

— Надо бы чаю поставить, — сказала Гавриловская, опустошив первый ряд пластмассовых ячеек. — Что там у тебя на газу?

— Печень. Можно снимать.

Гавриловская встала и принялась хозяйничать. Она знала, где у Лидии заварка, где чистая колба для воды.

— Не вляпайся, там выплеснулась щелочь, — предупредила Лидия. Гавриловская ответила «ага», но вляпалась и долго замывала под краном рукав форменной тужурки.

Потом они опять уселись рядом и посекретничали.

— Ну какой он мент? Комсомолец-доброволец из андроповского набора, живого уголовника не видел, и сразу — «кадры укреплять», — жаловалась Гавриловская на какого-то незнакомого Лидии полковника. — А я начинала с рядовых и всю жизнь с малолеточками, у которых на совести по три «мокрухи»!

В утешение Трехдюймовочке Лидия по принципу «не одной тебе плохо» в тысячу четыреста пятьдесят третий раз (за восемь лет) рассказала, какая скотина Парамонов, и в тысячу четыреста пятьдесят третий раз была выслушана с полным сочувствием. А Трехдюймовочка в семьдесят девятый раз (за три месяца) сообщила, что ее Кудинкин — золото мужик, хотя, конечно, тоже скотина, и позавчера ей пришлось учить его шумовкой.

— За что? — оживилась Лидия.

Трехдюймовочка поведала, что к ней по старой памяти ходят бывшие трудные подростки, которым она не позволила свернуть на кривую дорожку. Один завербовался на сельхозработы, а попал к черным в горы. Жил в земляной яме, бежал, полдороги до Москвы ехал на нефтяной цистерне и заявился к «тете Оле» Гавриловской в самом жутком виде. Она посадила бедолагу в ванну, свалила его завшивленные шмотки в мусорный пакет и снесла на помойку, а потом отправилась в магазин покупать ботинки. Одежду для парня Трехдюймовочка хотела подобрать из старой кудинкинской, а обувь кудинкинская не годилась — мала.

Парень отмылся и, прикрывши чресла полотенцем, улегся на диван перед телевизором, потянул на живот кота для уюта и заснул.

Кудинкин пришел домой измочаленный и злой после задержания в кафе «Фудзияма». Тамошние охранники толкнули его на икебану из сухих цветов и дикобразьих игл. Потом, конечно, разобрались, извинились и даже подарили оперу остатки икебаны. Кудинкин принес их в подарок любимой. С пучком дикобразьих игл в кулаке, любовно курлыча, он сунулся в комнату и узрел на диване бронзовотелого Гермеса. Смоляные кудри ниспадали на лоб спящего бога торговли, воровства и адюльтеров, на впалом животе дремал кот.

Этот кот, пригревшийся на животе парня, сильнее всего потряс опера. Кудинкин сколько жил у Гавриловской, столько воевал с паскудным котом. Васенька, видите ли, привык спать на подушке у мамочки и не собирался пускать на эту подушку какого-то еще Кудинкина. По ночам он коварно вспрыгивал оперу на лицо, а однажды, когда Кудинкин раскрылся во сне, совершенно по-блатному пытался его отпетушить.

Короче, застав эту идиллию, Кудинкин сообразил, что раз кот признал парня, то знаком с ним давно. То есть под носом у него, капитана милиции Кудинкина, созрело не мимолетное даже приключение, а затяжная измена!

Предателя кота он выкинул в форточку и прострелил влет, показав виртуозное владение табельным оружием. После чего наложил оковы на парня и задумался. Если стрелять обидчика, то пришлось бы стреляться самому (Кудинкин был правильный мент, предпочитавший смерть позору). Стреляться не хотелось. Это было слишком ответственное решение, чтобы принимать его с бухты-барахты. Кудинкин сбегал за водкой и прихватил две бутылки в расчете на смертника, потому что был не зверь.

Вернувшаяся с ботинками Гавриловская (в магазине показалось дорого, ездила на оптовку) застала обоих вдребадан пьяными. Кота похоронили в оказавшейся кстати обувной коробке.

— Васеньку я своему Кудинкину до сих пор не простила, — закончила майорша свое печальное повествование. — А вообще жалко его. Тридцать три, тебе ровесник, а нервы ни к черту.

Лидия сначала обрадовалась и только потом поняла чему: у Гавриловской с Кудинкиным была та же разница в возрасте, что и у нее с Вадимом.

Она рассказала Трехдюймовочке кое-какие подробности про Вадима — в первый раз за полгода, как начала с ним встречаться. Раньше на ее расспросы Лидия отвечала дежурным «Так, один знакомый». Опытная майорша отметила этот факт особо.

— Лидусь, — удивилась она, — до сих пор ты мне рассказывала о своих романах все и сразу, а тут язык проглотила. По-моему, у тебя это серьезно. И ты боишься, что он тебя бросит в любую минуту.

Лидия стала заверять, что нет, не боится, и вдруг разрыдалась. Гавриловская утешала ее, как, бывало, отец, рассказывая всякую чепуху, лишь бы Лидия прислушивалась. Незаметно для себя майорша подбирала конфеты, и когда она ушла, в коробке осталась последняя «вишня в коньяке», одинокая, как пупок.

Лидия опять легла поперек своего кресла, свесив ноги через валик и поставив на живот коробку с этой одинокой конфеткой. Они обе были одинокие. Конфетку было жалко, а уж как жалко себя — не передать.

Потом к ней в закуток сунулся несовершеннолетний лаборант Кешка и, не успела Лидия глазом моргнуть, стянул конфетку и слопал.

ТРИ ЧУЖИХ «ЛИМОНА»

Ивашников Николай Ильич, директор и хозяин фирмы «Ивашников», швырнул кейс на заднее сиденье своей «немки», жестом прогнал с водительского места придремавшего Виталика, сел за руль сам, газанул и правым поворотом вылетел на Тверскую, чувствуя себя богаче на три миллиона чужих долларов.

То, что доллары пока чужие, ничуть его не волновало. Были ваши, станут наши. Пусть не все три, но уж миллион отбить себе можно.

— Ну как, Николай Ильич, на щите или под щитом? — подал голос Виталик. Он был юн, старателен и невежествен.

— Со счетом, — скаламбурил Ивашников. Хотелось острить, петь и пить легкое вино для запаха, а не для веселья, потому что настроение и без вина взлетело под облака. Конкурс, который он сегодня выиграл, был схваткой пескаря с китобойной флотилией, и пескарь урвал три миллиона! Потому что крупные фирмы не воспринимали его всерьез. И потому что крупные привыкли брать, сколько загребут, а Ивашников знал свое место и брал, сколько дозволено.

— Я так и думал, что мы победили, — сказал Виталик. — Бирючий джип стоял тут рядом, так Бирюк уехал давно, с час назад. Матерился страшно, колеса пинал.

— А «Гоп-стоп» не пел?

— Нет. А что, неужели в мэрии пел?!

— Пел, — сказал Ивашников и засмеялся. — Пел, поросенок!

— Дохохочетесь, — буркнул Виталик. — Он же псих отмороженный, этот Бирюк!

— И что теперь, бросить дело и пойти бутылки собирать? Так ведь и за пустую бутылку могут забить до смерти.

Виталик просто не умел оставлять последнее слово за собеседником.

— Мне-то что, я за вас беспокоюсь, — пенсионерским тоном заявил он и стал допытываться, кто оказался вторым после Ивашникова и какой был меж ними разрыв.

— Станюкович, — неохотно сказал Ивашников. — У него три миллиона восемьсот, у нас три…

Час назад цифра «три» была секретной даже для Виталика, который вообще-то и готовил эту сделку. Проявив чудеса экономии, Виталик собрал (пока что на бумаге, в виде протоколов о намерениях) четыре тысячи школьных компьютеров: процессоры «белой» сборки, клавиатура корейская, мышки малайзийские… Обошлось бы это фирме «Ивашников» примерно в два миллиона четыреста тысяч долларов. Бумажка с итоговой цифрой была молча показана Ивашникову и тут же сожжена в пепельнице, а документы спрятаны по разным сейфам.