Пленница кукольного дома

ГЛАВА 11

ДИНА

Девочка на велосипеде — не Юля, Аленка — все-таки упала. Не удержала равновесия и грохнулась. Но звука я не услышала, потому что как раз в тот момент щелкнул замок на входной двери — увели Димку. Я отлепилась от окна, теперь можно и повернуться.

Мне не хотелось, чтобы брат видел мои глаза — чистые, совершенно не замутненные безумием. Этого он бы не перенес. Вот такой парадокс получается: больше всего на свете Димка боялся моего сумасшествия, а сам потакал ему, лелеял, взращивал его во мне, оберегал от негативного влияния здравой мысли. Всю жизнь он свято верил, что я больна, безнадежно больна, а я ему подыгрывала, чтобы он сам не сошел с ума. Подыгрывала и временами заигрывалась так, что начинала верить в придуманный Димкой мир и мыслить теми образами, какие он изобрел для меня, исходя из диагноза моей болезни.

А никакой болезни и не было. Не было смещений — ни пространственных, ни временных. Не было провалов в памяти. Не было перестановки понятий. Я всегда прекрасно помнила и понимала — да и что тут было не понимать? — кто, когда и что совершил. Во всех смертях, случайных и явных, виновата я, только я.

В сущности, Димка не сумасшествия моего боялся, он больницы боялся и признания факта болезни общественностью. И только из-за одного этого шел всю жизнь на то, на что шел. И вот теперь дошел до конца. Такой самозабвенной, такой самоотверженной любви, наверное, больше нет нигде на свете. Он любил меня не только больше себя, не только больше жизни, но и больше смерти — иначе он давно бы понял про меня все и совершил убийство — самоубийство. Хотя представить Димку в роли убийцы — пусть даже убийцы самого себя — невозможно. На что был совершенно не способен мой брат — так это на убийство. До такой степени не способен, что, кажется, не смог бы убить, даже спасая собственную жизнь. Если бы началась война, Димку пришлось бы комиссовать по состоянию здоровья с диагнозом: убийствофобия. Божья овца он, Димка!

Ну могла ли я ему, такому, открыть когда-нибудь правду? Могла ли я повернуться к нему сегодня лицом? Могла ли я позволить увидеть свои ясные, здоровые глаза? Не могла, даже для меня это перебор. Я не желаю причинять зла своему брату — если бы Димка узнал правду, он бы вряд ли смог пережить свое открытие. Вот и пусть думает так, как думал всегда: его любимая сестра Динка — безнадежно больная девочка, которая не только не может отвечать за свои поступки, но никаких своих поступков и не помнит.

По той же самой причине я не стала ему мешать делать признание, давать показания против себя. Гораздо безобиднее для него провести пару дней в камере, чем узнать, что сестра его — монстр из монстров, чудовище из чудовищ, что оправдывающей все болезни и в помине нет. Он всегда брал мою вину на себя, и я ему позволяла, а пару раз так даже умышленно, запланированно подставила. Понимал ли он это? Наверное, все-таки да, совсем не понимать он не мог, особенно когда это было уж слишком явно. Зачем я так поступала? Зачем так мучила своего брата? Затем, что мне нравилось его мучить. И потом, мне ведь была прямая выгода: я всегда оказывалась вне подозрений, зачастую даже перед самой собой.

Я монстр, самый настоящий монстр. Впрочем, маму и Юлю я действительно любила. Зачем тогда их убила?

Мама всегда хотела умереть, а после дяди Толиных сеансов гипноза желание ее стало непреодолимым. Да она вообще не хотела и не способна была жить! Оттого и были все ее депрессии.

Мы стояли на больничном крыльце, мама вдруг притянула меня к себе и зашептала на ухо: «Ты обещала привезти мне таблетки. Церукал. От желудка. Ты поняла, какие таблетки я прошу?» Да, я тогда поняла, очень хорошо поняла, какие. Отлично поняла, что на самом деле находится в бутылочке из-под безобидного церукала. Мама тоже поняла, что я понимаю. Да она ведь и просила, надеясь, что я пойму. Зачем она-то меня на это толкала? Наверное, ей тоже нравилось мучить. Или она до конца меня раскусила, поняла все правильно, что я мучиться не буду? Впрочем, не совсем так: мне было трудно, потому-то я тогда и рассказала Димке о наших с ней разговорах о смерти, прекрасно зная, что теперь-то он меня к ней больше не пустит и таблетки отвезет сам. Нет, о том, что за таблетки в пузырьке, я ему, разумеется, не стала говорить. Тогда я в первый раз подставила своего брата. А потом…

«Это был церукал!» — визжал Димка и бился под кроватью. «Это был церукал!» — пытался уверить он меня всю жизнь и выискивал доказательства своей невиновности — наивный, доверчивый Димка! — и потому так обрадовался, когда в компьютере у отца откопал его дневник с обвинениями против дяди Толи. И молекуле смерти в тот момент обрадовался, и с легкостью простил мне его смерть — единственную смерть, которую Димка простил мне с легкостью. Впрочем, неправда, неправда! Димка все смерти мне прощал, только мучился ужасно. Прощал и брал на себя. А потом так к этому привык, что уже и вопроса для него не существовало — брать или не брать — он их, эти смерти, искренне начинал считать своими. И я так привыкла, что искренне начинала считать все смерти Димкиными, и позволяла себе его в них обвинять. И страдала, ужасно страдала, что брат мой — убийца. Это была моя любимая игра.

Я не просто монстр из монстров, я еще и извращенка.

Правда, и Димкина самоотреченность разве не извращение? Одной любовью ее не объяснишь, тут уже такой выверт, что ни в какие рамки не укладывается. И дело не в нашем сиротстве. Он мне все детство объяснял, что я у него одна осталась, больше любить некого. Но ведь детство-то потом прошло, и была Ольга. Димка мне и Ольгу простил, даже Ольгу! Временами мне становится просто противно. Как легко он сегодня рассказывал об убийстве Ольги!

Ольга. Самая красивая, самая умная женщина на свете. Она была старше Димки на четыре года, но это совершенно ничего не значило — у Ольги не было возраста, у нее не могло наступить старости — Ольга была как гений, как дух, вечное совершенство. Димка влюбился в нее до умопомрачения, и потому не смог от меня уберечь — слишком уж был счастлив и занят. Они подали заявление в ЗАГС, Димка продал нашу квартиру, Ольга оформляла документы на продажу своей — у нее возникли какие-то сложности. Мы собирались переехать в Питер. Вернее, не мы, а они, я-то знала, что никто никуда не переедет — сценарий Ольгиной смерти был уже сочинен. На следующий день после продажи квартиры я выкрала у Димки половину суммы вырученных за нашу четырехкомнатную «сталинку» денег и приступила к его постановке. Идея с фильмом пришла мне в голову на следующий день после той вечеринки, на которой познакомились Димка с Ольгой — мне сразу стало ясно, во что их знакомство выльется. К производству привлекла Димкиного же однокурсника — поэта-неудачника, но абсолютного компьютерного гения — одной мне было бы не справиться с технической стороной постановки. От него потом, к сожалению, пришлось избавиться. Но вот что странно — он же сам делал первый фильм, именно ему принадлежала идея ввести молекулу смерти двадцать пятым кадром, ну и как мог он попасться на ту же удочку? А ведь попался…

Ольгину смерть Димка переживал очень тяжело. Тяжелее даже, чем мамину. Он первым о ней узнал (конечно, не считая меня) — из фильма. Я ему сразу его показала — я его ненавидела тогда изо всех сил. Я его самого хотела убить, так ненавидела. И не убила только из ненависти — слишком уж она была сильной. Я думала тогда: он не вынесет боли и меня убьет, и сойдет с ума от горя, что убил свою обожаемую Динку.

Он мне простил и Ольгу, и фильм, мой извращенец-брат. Опять все списал на мое сумасшествие, на то, что я якобы не знаю, что творю, путаюсь в пространстве и времени, и вот уже все забыла и искренне считаю, что убил Ольгу он, что фильм — его изобретение. А я ему подыгрывала. Он всегда верил в мое сумасшествие, а я всегда ему подыгрывала.

Я не то что ему, я себе всегда подыгрывала! Мне нравилась роль несчастной девочки при брате-убийце. Мне всегда хотелось выть по покойнику, сильных страданий хотелось. И брата-убийцу хотелось. Выдуманные мною истории — это ведь просто мои мечты. Конечно, я им не верила, но… иногда все-таки верила. Да часто верила, очень часто! Может, Димка и прав: я сумасшедшая.