Убийственное лето

Я прервал тещу только раз: в ту минуту, когда сообразил, что Эна могла подумать, будто тот итальянец, черноглазый и усатый, был мой отец. Я задохнулся от возмущения. Я не нашелся даже, как объяснить, что это невозможно. Да и как объяснить? Невозможно, и все тут.

Взяв себя в руки я дослушал Еву Браун до конца. О ее знакомстве с Девинем во время войны в Германии. О том, как их семейное счастье было во время поездки в Гренобль разрушено девочкой, которую все звали Эна. Я снова услышал о собаке, которую она кормила под столом мясом. Ева Браун сидела на ступеньках лестницы наверх и упорно не поднимала глаз. Говорила печальным монотонным голосом, но достаточно громким, чтобы мне было слышно. Я сел рядом.

Наконец она сказала, что именно по вине ее пятнадцатилетней дочери оказался в параличе от удара по голове лопатой тот, кого Эна называла отцом. Теща хотела объяснить что-то, но разрыдалась. Я положил ей руку на плечо, мол, не надо объяснять. Дома, придя в себя, Габриель сказал, что упал с лестницы, когда обрезал дерево, а доктор Конт сделал вид, что поверил.

После этого мы долго молчали. Ева Браун плакала. Единственная четкая мысль, пробивавшаяся сквозь другие, более смутные, была та, что я убил двоих, неверно истолковывая некоторые обстоятельства, по навету Они не знали ее и не знали, что она могла быть дочерью одного из них. Эна их разыскала, когда увидела механическое пианино. Мой отец умер, тогда она решила использовать меня, чтобы наказать остальных.

Я сказал Еве Браун: «Сколько помню отца, он не мог быть одним из тех, кто тогда напал на вас». Она ответила: «Я знаю. И моя дочь в последние дни тоже это знала. В ту ночь, когда ваш брат выиграл гонку, она ночевала здесь и тоже поняла это, я уверена. И уехала для того, чтобы найти человека по прозвищу Итальянец». Я попытался вспомнить, какой Эна была в последние дни. Со мной она вела себя совсем иначе. И нежней и вроде так, словно я снова стал тем, с кем она танцевала в «Бинг-Банге».

Был уже час ночи, когда я спросил у Евы Браун: «Разве она не говорила вам, что вбила себе в голову?» Та печально сказала: «Она боялась, что я стану мешать ей. Извините, но я хотела увидеть фотографию вашего отца. А в день свадьбы ваша тетка, довольная, что имеет портрет своего мужа, показала его нам, мне и мадемуазель Дье, это был подарок Элианы. И тогда я поняла, что моя дочь обманула меня и предъявила портрет вашего дяди, а не отца».

С секунду уставясь мне в глаза, она опять опустила голову и продолжала: «Я очень испугалась, я ведь верующая, а ваш брак уже был заключен. Тогда я сходила на кладбище. На могиле вашего отца есть фотография в мраморной рамке, у него там тоже черные глаза и усы. Воспоминания о том человеке с годами стерлись, но я сразу увидела, что это не то лицо». И повторяла: «Простите меня».

Я встал и спросил: «Вы ей сказали об этом, когда она у вас ночевала?» Ева Браун кивнула. И я вспомнил, что на другой день Эна пожелала пойти на кладбище вместе с нашей матерью и пробыла там одну минуту. Значит, она пошла проверить. Я спросил: «Почему вы думаете, что она отправилась на поиски Итальянца, если не говорила вам, что задумала?» Ева Браун ответила не сразу. Встала, открыла нижний ящик буфета. За стопкой тарелок лежал сверток в тряпке с синими квадратами. Этот тяжелый сверток она выложила на стол передо мной. И сказала в слезах: «Она просила отдать ей это, а я отказалась».

Развернув тряпку, я увидел американский пистолет в кобуре из грубой материи защитного цвета и с ремешком из той же материи. Я взял его в руки. Я лучше разбираюсь в ружьях, но этот пистолет мне известен: кольт 45-го калибра, он был на вооружении американской армии в обе мировые войны. Пистолет был в хорошем состоянии. Ева Браун сказала, что Габриель Девинь раздобыл его в 1945 году, когда работал на американцев в Фульде. И добавила, что постоянно перекладывала его с места на место, чтобы дочь не могла найти.

Я вложил пистолет в кобуру и сказал: «В любом случае она не собиралась им воспользоваться. Врач говорила вам о флаконе?». Ева Браун удивилась. Я мог бы скрыть это, но все же рассказал: «Ваша дочь нашла для себя более удобное оружие. И тоже не сумела его употребить». Мы поглядели друг на друга. Бедная, она была, как и я, на пределе. Я сказал: «Надо было все рассказать мне, и вам тоже». А затем ушел.

Братья вышли мне навстречу. Они ждали меня посреди деревни. Усаживаясь сзади, Бу-Бу удивился: «Ты не вернул машину?» Я ответил, что она понадобится мне утром для поездки в Марсель. И сказал: «Ты сходишь к Анри Четвертому и все объяснишь. И если ему нужна помощь, сделай все, что сможешь».

Микки молчал. Я поставил «ДС» рядом с его желтым грузовиком, и мы некоторое время посидели внутри, опустив стекла. Я спросил: «Кто первый рассказал ей про это треклятое пианино?» Бу-Бу ответил: «Я. Я сам. Она и не знала, что оно стоит у нас. А было это в тот день, когда мы ездили в „Бинг-Банг“. После того, как ты уехал. Я добивался от нее, почему ты умчался такой рассерженный». Так вот почему она заинтересовалась мной и на другой день сама заявилась в гараж с разорванной камерой. Теперь хоть это-то стало ясно.

Микки сидел со мной рядом и курил. Я спросил его: «Ну и как фильм?» Он ответил: «Ничего». И все. Затем я сказал Бу-Бу: «Вот что, перестань думать об истории с шантажом. Я проверил. Она все придумала». Он ничего не ответил.

Оставшись в комнате один, я посмотрел на медвежонка, на его симпатичную морду. И поискал серебряное сердечко. Его нигде не было. Я лег и уж не помню хорошо, спал или нет.

Только утром я обратил внимание на книжку о Мэрилин Монро, лежавшую на ночном столике. Я полистал ее и обнаружил вырванную из другой книги страничку, сложенную пополам. Речь там шла не о Мэрилин Монро или какой-то другой кинозвезде, а о велогонщике Фаусто Коппи. Это меня, конечно, здорово удивило. Но я смутно вспомнил, как незадолго до ее ухода мы с Бу-Бу, чтобы позлить Микки, говорили о Фаусто Коппи. И она тоже заинтересовалась им.

Надо было ехать – повидать Фарральдо. Уже в течение тридцати часов, что бы я ни делал, меня трясло от страха. Всплывали в памяти лица Туре и Лебаллека. Я положил на столик книжку о Мэрилин Монро.

Это было позавчера, в понедельник.

Только сегодня, после стольких разговоров с вами, я понял, отчего она так переменилась ко мне в последние дни. Думаю, с самого начала своего рассказа о событиях этого лета я дал вам подсказку, как она сошла с ума. Она, куда более внимательная и расчетливая, чем я думал, заинтересовалась смертью Фаусто Коппи. Слишком поздно.

Когда стражник передал мне новый ваш вопрос, я сначала рассердился: «Сколько времени я говорил с ним? Семь или восемь часов? Я все честно рассказал, ничего не утаил. А он не нашел ничего лучшего, как прямо от меня отправиться в какую-то пивную, чтобы проверить дату смерти Фаусто Коппи».

Нет, обождите, я еще не все сказал.

Я узнал также – на сей раз от вас, – что во всем, что я рассказываю, снег имеет прямое отношение к моему отцу, к тому, что невольно в моем рассказе связано с отцом. Да, отец имеет отношение и к весне, и к снегу, и к минувшему лету, и к той осени, когда я гулял рядом с ним по каштановым листьям. Он имеет отношение ко всему, что я говорю, потому что, рассказывая вам все – на свой манер, конечно, – я по-прежнему страдаю от того, что его нет с нами.

Что касается остального – раз уж вы заговорили об этом первый, – скажу вам, что в ноябре 1955 года он не носил усов. Он отпустил их только в память итальянского гонщика, которым восхищался как величайшим из всех. Вы тоже могли обнаружить в вырванной из книги страничке: Анджело Фаусто Коппи умер 2 января 1960 года без нескольких минут девять в больнице Тортоны в Италии.

Я ехал в город, попадая по дороге то в полосу яркого солнца, то в тень, как обычно по утрам. На площади купил газету и просмотрел в машине. Медвежонок сидел рядом со мной.

Двойное убийство в Дине с фотографиями Лебаллека и Туре занимало четверть первой страницы. Какие-то дети обнаружили труп Туре в кошаре. Те, что видели меня у Лебаллека, сообщали приметы: лет двадцать пять, выше среднего роста, в красной рубахе или куртке, скорее всего северо-африканец. Женщина из остановившейся во время выстрелов машины утверждала, что я что-то кричал по-арабски. Она, мол, долго жила в Алжире. Только не могла сказать, из какой я страны.