Экстремист

Вот и сам ножичек. Тонкий, из легированной, крупповской стали. Моя детская мечта в детстве. Я повертел мечту в руках. Умели раньше работать вещицы. Для дипломатических переговоров. Пришел, скажем, на встречу с такой папочкой — слово за словом, ах, вы не желаете выполнять наши требования. И вжиг — тиг в глаз и выноси готовенького на погост.

Еще я обнаружил вексель. Совершенно о нем позабыл. Бумага, обнаруженный между Моцартом и Сальери. Когда мне удалось дешифровать безумный ребус, загаданный пациентом казенного дома некто Смирновым.

Я рассмотрел банковский вексель — красивый, из плотной бумаги. С радужными цветами и печатями. С виньетками подписей. Самая размашистая и уверенная — банкира В.Утинского. И что мне прикажете с этой подтиркой делать?

Хотел разодрать, да руку мою задержал. Здравый смысл и наш Вседержитель. Куда торопиться, всегда успею совершить акт — акт вандализма. Не лучше ли посоветоваться с докой подобных вопросах? Кто у нас специалист? Конечно же, моя сестричка Анька. Кто еще? Главное, найти её в хорошем настроении. Весь удар шампанским она приняла на себя. Вместе с генералом Ореховым. Даже отказалась провожать девочку Нику, уехав в свои апартаменты. Лечится рассолом. Перегуляли, мадам-с. Вот что значит долгое воздержание. Уж как мы умеем кутить, никто более не умеет. Прожигать жизнь — наша национальная черта, не самая дурная, кстати.

Через час я и Анна (с телохранителями) уже катили по скоростной трассе. В белом автолайнере имени Людовига XVII. Я решил: самое лучшее лекарство от мигрени и перепоя — поездка на малую родину. Вдохнуть парного кизячку, наступить на куриный помет, потужится в дощатом нужнике, продуваемом летними ветрами — что может быть милее для души, измученной заморской шипучей дрянью? Ничего. И потом — надо взбодрить Полину перед запуском в жизнь нового человечка. Все эти мои аргументы оказались сильнее головных болей.

И мы помчались по отечественному бану: вперед-вперед, в чудесное прошлое, в сказочное детство, в душистое разнотравье, в чистые воды Истры.

Моя сестренка смотрела на поля, зеленеющие урожаем, на перелески и овраги, на выцветевший холст неба с каленой вечной печкой. Щурилась то ли от ветра, то ли от воспоминаний. Может, вспоминала себя: Аньку, девочку-ромашечку, сотканную из солнечного света и запаха трав. Как верно написал поэт: Фиалки цветут в полуденной тиши, Овечки идут в зелены камыши. У ручья трели льет соловей, Солнца свет л`ожит средь полей.

Брр!

— Ты что, Алекс? — удивилась Анна. — Вроде не пил?

— Это я за тебя переживаю, — солгал.

— Ох, Санек, это наше хлебосольство… — вздохнула. — В Штатах все просто — пришел в гости, тебе стакан воды из трубы. И привет. Пей или сразу. Или глоточками.

— Янки, мать их! — обиделся я за такое отношение к человеку. Сквалыги.

— Они другие, Саша. Не поймут никогда, как можно за раз втянуть бутылку водки, закусить рукавом, а после продолжать жить.

— И требовать ещё один пузырек, — уточнил я.

— Вот именно. Два мира. Они — другая планета.

— Наша живая, — сказал я. — А там, как в пластмассовом ведре. Невкусно живут, яппи: кукуруза, биг-маги, гамбургеры, гондоны, лужайки, автомобили, небоскребы, банки… О! — Вспомнил о векселе; вытянул его из папки. Полюбопытствуй, что это?

Без интереса моя сестра приблизила плотный лист бумаги к лицу; долго смотрела в него, как птица в букварь; затем, как пишут в любовных романах, её чело побледнело, как полотно, и, обратив свой взор на меня, она тихо вопросила:

— Саша, откуда это?

— Наследство, — пожал плечами.

— Саша!

— А что такое? — занервничал. — Что смотришь, будто бомбу передал?

— Эх, Ливадия! — неудержимо захохотала Анна. — Ну, деревня-я-я!

Боже мой, как она смеялась. Негры-телохранители не знали, что и думать. Наконец девичья истерика закончилась. И мы принялись выяснять причину припадка. Оказывается, все было без затей, как латынь. Вексель был выписан на Предъявителя. То есть любой придурок, включая меня, мог с этой липой прибыть в Рост-банк с вагончиком и маленькой тележкой и требовать пятьсот миллионов долларов или около того.

— С-с-сколько-с-с-сколько? — потерял я свое лицо. И почувствовал, что уже бегу впереди нашего неторопливого авто. За чемоданами. Для манипулек, заработанных честным трудом.

— Саша, откуда это? Нет, я не доживу до счастливой старости. Или это все сон?! Ущипни меня!

— А ты меня!

И так цапнули друг дружку, что заорали на всю Московскую область. Телохранители опять не знали, что делать, то ли пристрелить нас обоих, то ли кого-нибудь одного. Не трудно догадаться, кого именно. И поэтому я под дулом М16 начал приходить в себя. Про винтовку — шутка, а все остальное правда.

Представим, что все это не сон, однако кто, находясь в здравом рассудке, имея под рукой службу секьюрити в полторы тысячи головорезов, выдаст вышеупомянутую сумму. Обменяет филькину грамоту на зелененькие и кредитоспособные ассигнации. Несомненно — никто.

Меня сотрут в зубной порошок, в звездную пыль, в кара-хен, [21] непригодный в употребление. А то, что вексель нечист, тому доказательства трупы, возникающие с регулярностью прибытия поездов метро на станцию назначения.

Я не стал посещать Анну во все эти проблемы, а лишь выразил ряд сомнений. В общих чертах. Моя сестра призадумалась, заметив, что забыла, где имеет честь быть.

Союз нерушимых республик свободных (б) — это не USA, и законы здесь, что дышло. Прав тот, у кого сила. Хотя формально я владелец теплых кипарисах островов в океане, при условии, конечно, моего желания приобрести их, предварительно вырвав лакомый кус из банкирского зоба.

М-да. Новая проблема, свалившаяся на голову, как комета на цветущие сады Юпитера. Что делать? Я имею ввиду, вексель? Пока ничего. Проблема требует времени и тщательной подготовки. Одним прихватом чемоданов не устроиться. Нужно разрабатывать миссию посещения Рост-банка. Чтобы встретили с распростертыми объятиями, а не пальбой из всех видов стрелкового оружия. Чтобы угостили турецким кофе и поинтересовались, не желаю-с ли я быть почетным вкладчиком? Пожизненно. (Или посмертно?).

Есть от чего призадуматься. Над зигзагами судьбы. Такую она вычуру крутит со мной и вокруг меня, что только диву даешься.

Мама родная! Ничего себе веселые напевы и планов громадье? А что дальше будет? При такой крейсерской скорости, с коей я двигаюсь вперед? В поисках приключений на собственную задницу.

Не знаю-не знаю, что нас ждет там за горизонтом?

Впрочем, в данном случае, там, за грубой линией леса, пряталось наше родовое поместье — фазенда. Во всей своей неприкрытой домоткано-лапотной красе, которую, если калякать вспыльчиво, я не обменяю ни на какие пряные медовые острова.

… Ливадийские собаки брехом встречали наше помпезно-торжественное прибытие. Lincoln неотвратимо, точно демонстрация трудящихся на Первое мая, проплыл мимо ДК, сельпо, сельсовета и вечных бабулек, сидящих в валенках, как полярники на льдине имени Ю. Шмидта.

Переполох затеялся и в доме отчем, когда наконец наша колымага прибилась к воротам. На тарарам животины и птицы из огородика выходила теща и сосед Евсеич, они тартали ведра с огурцами. А из прохладного дома явилась Полина, заряженная ребеночком.

— Ох, батюшки! Саша, ты бы предупредил, — запричитала Екатерина Гурьяновна. — Ой, гопники.

— Ничо-ничо, — необыкновенно оживился сосед Евсеич, предвкушая нежданный праздник. — Гости дорогие, дык какие. Чернобровые. Щас отмоем добелы у баньке. — И выступил со своей концертной программой, решив, что он является ярким представителем своего самобытного народа. И надо не ударить лицом в грязь. Перед заморскими гостюшками.

Он вдруг подпрыгнул, выбил чечетку на хилой груди своей, выкинул пару коленцев, затем низенько поклонился, черпая крестьянской ладошкой пыль с засохшим куриным пометом и произнес историческую фразу на подобие речей далекого генерального секретаря Коммунистической партии США: