Тридцать три несчастья

Былицкий взмок. Он достал носовой платок и, утирая со лба капли пота, спросил:

— Извините, можно я присяду?

— Разумеется, я вам сразу предложил это сделать, — ответил Клюквин.

Былицкий опустился на свободный стул. Сережа протянул ему стакан воды. Былицкий поднес его к губам, но руки запрыгали, и вода расплескалась. Былицкий передал стакан приятелю, и Мокеенко залпом осушил его.

— Антон Никитич, вы чего-то боитесь? Или кого-то? — спросил Клюквин.

— Да он просто с бодуна. Еле притащил его…

— Заткнись! — истерично взвизгнул Былицкий. — Пусть он уйдет! Уберите его отсюда!

— Да пошел ты… — Мокеенко поднялся и направился к двери.

— Спасибо, Игорь Матвеевич. Мы вас позовем. Вы пока не уходите. — Сережа вывел его в коридор.

Былицкий, скрепив длинные руки замком под коленками, молча раскачивался на стуле. В кабинете воцарилась тишина.

— Итак… — начал Клюквин.

— Да боюсь я его, боюсь! Наверняка это Кирилл девок грохнул. А я его засветил. Он же узнал меня!

— Откуда такие дикие предположения? — спросил Быстрицкий.

— Дикие?! — вскочил Былицкий. — Да все только об этом и говорят! Лизка с Ольгой его любовницами были. Лизку пришили, и Воронов сразу исчез. Кто тогда, если не он?

— И все-таки, Антон Никитич, расскажите о вашей встрече, — попросил Клюквин.

— А?.. Что?..

Былицкий потянулся к стакану, Сережа предусмотрительно плеснул воды до половины, но Былицкий этого не заметил.

— Я на почтамт шел, на Калининском. Вот черт, как он теперь называется?

— Мы поняли, продолжайте.

— Ну да… Сегодня какое число?

— Седьмое августа, — ответил Быстрицкий.

— Во, как раз третьего числа дело было. Я хотел отцу перевод отправить, в Ревду, это под Свердловском. То есть под Екатеринбургом. Болеет он у меня, инфарктник. Рекламу озвучил, думаю, мадам, ну в смысле Любовь Николавна, ей теперь не до меня, авось прохиляет. Дали сто баксов, ну и решил полтинник отцу отправить. Болеет он, уже второй инфаркт…

— Сочувствую. И что потом? — спросил Клюквин.

— Ну, подхожу к дверям, люди какие-то выходят, пропускаю их. И вдруг прямо на меня, буквально нос к носу, Воронов выпиливает. Мне бы, дураку, не заметить, а я раззявился, дескать «здрасьте вам».

— Так и сказали?

— Какое там! Он шарахнулся от меня, как от чумы, на улицу выскочил и умчался.

— А в каком направлении, не заметили?

— В переход, на другую сторону.

— Антон, подходим к самому главному. Вы уверены, что это был именно Воронов? Судя по вашим словам, вы видели его мельком…

— Да он это, он! Вы бы видели, как его рожу перекосило, когда он меня узнал! И зачем незнакомому человеку срываться как ошпаренному?

— Допустим. А что-нибудь еще необычное успели заметить? Может, его ждал кто-то?

— Да вроде нет… Вот только выглядел он странно. Понимаете, он всегда такой холеный, отутюженный, что ли… Морда лоснится, волосы блестят. Под Мэла Гибсона косит. А тут вдруг — башка сальная, щетиной зарос, как будто бороду отпускает, рожа помятая. Но точно он, голову даю на отсечение.

— Ну что ж, если это все, то спасибо вам большое. Вы очень помогли.

— Да чего там… Скажите, это все-таки Кирилл девчонок-то того?..

— Не будем опережать события.

Быстрицкий кликнул Мокеенко, подписал пропуска, и молодые люди удалились, клятвенно пообещав сразу сообщить, если что узнают.

— Ну, что скажешь, друг мой юный? — озабоченно потирая затылок, спросил Клюквин.

— А то, Александр Владимирович, что я был прав, — победно улыбнулся Быстрицкий и ткнул пальцем в свою схему. — Как видите, все замыкается на Воронове. Надо его в розыск объявлять.

— Объявляй.

Клюквин устало вздохнул, прошелся по кабинету, взял свою знаменитую кружку и сделал глоток напрочь остывшего кофе.

— Так на чем мы с тобой остановились?

— На Галушко.

— Валяй.

— Итак. В 97-м году он переправлял партию пушнины в Милан. Было у него два контейнера с песцами, а в третьем — овчина. Так, по крайней мере, в сопроводиловке было указано. А когда вскрыли, оказалось, что в двух действительно песцы, а в третьем вместо овчины — соболя. А это не только громадный штраф, но и уголовная ответственность. Сечете?

— Не дурак, понял. И сколько господин Галушко огреб?

— Да в том-то все и дело, что нисколько. И знаете, кто ему тогда выкрутиться помог?

— Ну, кто?

— А угадайте, — лукаво прищурился Сережа.

— Не томи, кормилец, — Клюквин выразительно взглянул на часы.

— Ладно уж, пощажу. Его доброхотом оказался не кто иной, как Вадим Андреевич…

— Неужели Галдин? — догадался Клюквин.

— Я всегда верил в проницательность работников прокуратуры, но вы, Александр Владимирович, превзошли все мои ожидания.

— Ты, дитя, завязывай хохмить. Это довольно серьезный факт. Доказательства есть?

— Ну, откуда… Это я по своим каналам надыбал, неофициально, так сказать. Все концы спрятаны. Подставной контейнер даже не арестовали, словно бы его и не было, а соболей на благотворительный аукцион отправили. И все они оказались на складе в бутике Валерии Васильевны Галдиной, но в продажу не поступали. А через два месяца эти же соболя благополучно улетели в Милан, в ее головную фирму. Вот такая история.

— Значит, доказательств нет, а свидетелям хорошо заплатили. Видел я этого Галушко — вякнуть против него себе дороже. Пока примем эту зацепочку как предлагаемые обстоятельства. Так, кажется, говаривал старик Станиславский?

— Про это я не в курсе, а вот что не верил он никому, это факт. Наш человек.

— Так ты стрелочку-то нарисуй, от Галдиных к Галушко.

— Да я и сам думаю. — Сережа взялся за фломастер. — Кстати, как там Любовь Николаевна? Вы видели ее?

— Пока нет. Жду звонка из больницы. Как только придет в себя, так сразу.

— А что врачи говорят? Как она?

— Ничего, как ни странно. Сотрясение и ушибы, даже переломов нет. Говорят, феноменальная удача. А вот с Колей дела обстоят неважно.

— С Колей? Так он нашелся?

— Представь себе. Вместе с матерью в больнице сейчас.

— Так, может, он, на фиг, и не пропадал?

— Вот это и собираюсь выяснить сегодня. На фиг.

В двух словах он поведал о своем посещении больницы. Выслушав его рассказ, Быстрицкий слегка присвистнул:

— Ну и дела! Парень явно не на курорте отдыхал. Завирала маманя про дачу. Скорее всего держали его где-то, а мать шантажировали. А как он дома-то оказался? Выходит, выкупила она его или как-то иначе договорились?

— Попытаюсь вечером его разговорить.

— А знаете что, свяжусь-ка я с ГИБДД. Уж не подстроили ли ей эту аварию, а?

— Светлая у тебя башка. Займись этим прямо сейчас.

— Будет сделано. Да, кстати, Александр Владимирович, чуть не забыл. Я навел справочки кое-какие. Позвонил Катьке в агентство, так выяснилось, что одновременно с Колей Ревенко и Вороновым пропал еще один человек.

— Начинается… Час от часу не легче. Кто такой?

— Личный водитель Ревенко. Виктор Антонович Филимонов. Во как!

Клюквин засунул руки в карманы брюк и тяжелой поступью прошелся по кабинету, поскрипывая рассохшимися паркетными половицами. Затем приблизился к Быстрицкому, прихватил его за шкирку и ласково спросил:

— Сынок! А ты ничего не путаешь? Водитель Ревенко — Игорь Валерьянович Бельчиков. Я с ним давеча имел беседу в агентстве. При тебе, между прочим. Цел он и невредим.

Сережа затрепыхался, пытаясь освободиться, но Клюквин держал его, пока не треснул воротничок рубашки. На счастье Быстрицкого, раздался телефонный звонок, Клюквин отпустил напарника и снял трубку:

— Клюквин… Да, Павел Егорович… Когда?.. Отлично, выезжаю. Спасибо.

Несмотря на испорченную сорочку, Быстрицкий радостно улыбался, словно бы ничего и не было:

— Так вот. Филимонова видели в агентстве последний раз семнадцатого июля. Сечете? Как раз когда исчез Воронов. А с восемнадцатого Ревенко уже стал возить Бельчиков. Он раньше был дежурным водилой. То есть Филимонов тоже исчез. А жена его резко заболела. Катька ей продукты привезла, сумки под дверью оставила, но в квартиру не заходила, Ревенко запретила.