Только никому не говори. Сборник

Калитка отворилась. Так и есть! Загорайские первые — как тогда. Что сказал Макс: «Гости съезжались на дачу» — пушкинский пароль, таинственный отрывок». И все началось. Сейчас она выйдет к ним, к своре жадных соучастников, — и начнется следствие. Эту случайную разномастную компанию объединяло только одно: тайна смерти.

Оказывается, гости приехали все разом, словно сговорившись, на одной электричке, и тотчас за забором завизжали автомобильные тормоза: прибыли братья.

— Прошу садиться! — сказала Дарья Федоровна при полном молчании; поднялся шумок отодвигаемых стульев. — Нет, Лукаша, это стул Максима. Ты забыл?

— Чур меня! — Лукаша метнулся к перилам.

— Предлагаю расположиться, как год назад. Или вы боитесь, Марина Павловна?

— Мне бояться нечего. Но вообще-то странная затея…

— Кто-нибудь обменяется местом с Мариной Павловной? Ну, кто смелый?

— Я, конечно, сяду, но все это как-то… — пробормотала Загорайская, усаживаясь рядом с пустым стулом; по другую сторону от него молча примостился старший Волков.

— Евгений Михайлович, чья сегодня очередь на выпивку?

— Опять Льва.

— Удивительное совпадение. Ну так разливайте. Шампанского нет, извините, салатов тоже, так, собрала кое-что… да и праздника нет. Вот бабушкина черноплодная рябиновка.

— Дарья Федоровна, Дашенька! — заговорил младший Волков с состраданием. — Прошу прощения, но ведь вы родились в этот день. Жестокий праздник, согласен, и все же…

Атмосфера слегка разрядилась (что значит вовремя сказанное словцо!), и жизнь сразу заиграла жестоким праздником. Лукашка спросил:

— Помянем? — и пустил слезу.

И потек праздник с пустыми разговорами, намеками и подходами, с вечным солнцем, едва заметным сквознячком из каких-то подпольных щелей, крысиной возней на чердаке.

— Как ваша драма, Владимир Петрович? — любезно осведомился старший Волков.

— А… Главное не написать, а пробить.

— У нас в театре пробиться невозможно, — защебетала Ниночка, юный паж, лукавый отрок с золотистой челкой. — Интриги, сплетни, склоки — настоящая травля таланта. Господи, да я уж и не помню, когда была на природе… вот в таком вот раю, например.

— Да, в деревне есть своя прелесть, — согласился старший Волков.

— Не нахожу! — отрезал Лукашка. — Жизнь — это Москва, борьба, кипение страстей.

— Ну конечно, — вставил младший Волков с усмешкой. — Кто кого надует, обменяв Платона на Юлиана Семенова.

— Во мне не сомневайтесь, Лев Михайлович.

— Даша, ты теперь здесь живешь? — спросил Старый мальчик, и все замолчали.

— Мы собрались в последний раз. Дача почти продана. Пусть другие наслаждаются этим раем и делают ремонт, Евгений Михайлович.

— А я б его теперь и не осилил. Выпроводили на пенсию с легким скандалом, — старший Волков засмеялся. — Иные времена — иные нравы. А вот братец мой, напротив, процветает. Не шутите: перед вами член-корреспондент.

— Да-а! — протянул Загорайский с горечью. — И где это вы так процветаете?

— На просторах великого и свободного русского языка.

— Ведь это ж надо! — умилился Лукашка. — Мы с утра до ночи языком болтаем, а люди на этом дела делают.

— Дела, — членкор вздохнул. — Дела наши — прах и тлен. А вот слово — это жизнь. Во всяком случае, вся моя жизнь и любовь.

— Но все-таки, согласитесь, приятно, когда любовь вознаграждается, — уныло заметил драматург.

— Творчество само по себе счастье, независимо даже от результата, Владимир Петрович. Впрочем, простите, кажется, я впадаю в нравоучительный тон.

Актриса взвизгнула и проворно вскочила на стул, у кого-то с грохотом упала вилка.

— Ой, вон, видите! Видите? Вон! Уже в траве!

— Где?.. Что такое?

— Крыса! Боже мой! — Ниночка села, заметно побледнев и дрожа. — Вы представляете, что-то прикоснулось к ноге, что-то мягкое, мерзкое… Как ты терпишь тут? — она исподлобья взглянула на Дарью Федоровну.

— А я и не терплю. С дачей покончено.

— Дашенька, — заговорил старший Волков с отеческой лаской, — главное — не продешевить. Вы ведь единственная наследница?

— Единственная.

— Прекрасно. Мебель не продавайте ни в коем случае. Лучше сдайте в скупку свою московскую — ведь наверняка ширпотреб? А антиквариат с каждым годом растет в цене. Перевезете отсюда, это обойдется…

— Я продам дом со всем содержимым.

— Да вы что? — старший Волков задохнулся от возмущения. — Вы ж не поэтесса какая-нибудь, чтоб поддаваться святым порывам… Вы — экономист, серьезный человек. Я осматривал, так, мельком… ну, например, овальный стол, кресла и канапе. Побойтесь бога!

— Желтый комод в спальне, — прошептала восторженно актриса. — И зеркало.

— Да даже эти стулья, Дарья Федоровна, — включился в общий хор Загорайский, — на которых мы сидим. Где такое изысканное неудобство теперь найдешь?

— И не забывайте про часы, — горестно вздохнул нищий Флягин. — Пастушок и пастушка, помните? На них можно скромно протянуть годика два.

— Дарья, не суетись! Я найду знатока… — загорелся Лукашка, но Дарья Федоровна перебила его, в упор глядя на Флягина:

— Зачем? Знаток у нас уже есть. А, Володя?

— Я… не знаток.

— Не прибедняйся. Лучше объясни: откуда у тебя такие знания? Про пастушка и пастушку — про нежную любовную пару. А?

Драматург не отвечал, со странным выражением уставившись на хозяйку; та продолжала в гробовом молчании:

— Часы стоят в кабинете на бюро. И, кажется, ты единственный из всех соучастников там не бывал. Или бывал?

— Не бывал.

— Позвольте, — удивился старший Волков, — мы же все поспешили в кабинет, когда покойник скончался.

— Евгений, не торопись, — задумчиво отозвался его брат. — Владимир Петрович в это время спускался в сад за розой для своей дамы. Может быть, вы заходили в кабинет потом?

— Никто при официальных лицах не заходил туда, кроме меня и Алика, — отрезала Дарья Федоровна. — Однако целый год в сарае висел ключ. Так когда же ты бывал в доме?

— Никогда.

— Тебе кто-нибудь описывал часы?

Молчание.

— Кто-нибудь из вас описывал Владимиру Петровичу часы? — членкор выжидающе смотрел на присутствующих.

Молчание.

— Володь, когда ты их видел? — спросил Старый мальчик настойчиво.

— В окно.

— В окно?

— Я заглянул в окно кабинета, когда ходил за этой розой, будь она проклята!

— Куда-то ты не туда ходил, — Дарья Федоровна усмехнулась. — Окно кабинета выходит на огород, а розовые кусты растут в противоположном углу.

— Да, я не сразу пошел к кустам, а прошелся по саду.

— Заглядывая в окна?

Флягин не отвечал, и членкор заметил спокойно:

— Самое любопытное, что хозяин и драматург ушли с веранды почти одновременно: один навсегда в кабинет, другой на огород.

— Господи! — ахнула Загорайская.

— Не поминайте всуе! — огрызнулся Флягин. — Вам ли не знать, из-за кого погиб Макс.

— Что это значит? — спросил Загорайский дрожащим голосом.

— Поинтересуйтесь у своей супруги.

Загорайская откинулась на спинку стула, ловя ртом воздух.

— Изумительный дом! — доложила ученая дама, выходя на веранду. — Правда, Витюша?

— Однако денежек на ремонт потребует.

— Какой ты материалист. Поэзия и красота…

— Поэзия тоже требует денег, — перебил строительный деятель. — Чем выше поэзия, тем больше плата. Половицы, например, в кабинете и на кухне надо менять. Двери…

— А, все надо менять! — Макс махнул рукой. Я, собственно, пока и не собирался — это Лукашка деятельность развил. Тут ведь действительно нужны деньги и деньги. Разве что продать драгоценности жены?

— Если б они у меня были!

— Эх, Дашенька, с вашей красотой да сто лет назад…

— Ага, при князьях Мещерских!

— Если серьезно, Максим Максимович, я могу составить приблизительную смету. И возможно, — Волков выдержал многозначительную паузу, — возможно, дешевле построить новый.

— Нет! — возразил Макс, нахмурившись. — Мне нужен именно этот дом… несмотря ни на что. Заранее благодарен, но все это не к спеху: осень на носу.