Тень жары

Я огляделась, оценивая это славное местечко, где мне, возможно, предстоит "получать удовольствие".

Трасса уныла и пряма, как слесарная линейка; вдали она слегка выгибает спину на длинном пологом подъеме; пыльный, задохшийся в газовых атаках дороги кустарник – угловатый, костлявый, чахоточный; высокая трава – расчесана на множество проборов, пролегших по следу дорожных людей, притормаживающих здесь с целью "девочки – налево, мальчики – направо"; за этой нуждой я, собственно, и свернула на обочину... Нет, получать удовольствие в общественном туалете под открытым небом – сомнительное удовольствие, и потому я для более близкого знакомства прихвачу кусок ржавой железной трубы – вот она торчит в груде мусора. Имея при себе такой аргумент, как-то спокойней обмениваться с этим парнем любезностями, делать реверансы и приседать в книксенах.

Он наверняка слышал шорох в кустах и сдержанное поминание черта (преодолевая канаву, я провалилась в закамуфлированную травой лужу), однако, скорее всего, отнесся к чьему-то присутствию за спиной философски: стоял, не шелохнувшись, выжидал.

Я знаю: в такой ситуации большое значение имеет стартовая атакующая реплика – когда-то под нашим старым добрым небом мне случалось видеть, как дрались у нас в Агаповом тупике мальчики... И очень часто успех оказывался на стороне того, кто лучше умел атаковать словом. Прикидывая, про себя, варианты (сука! сволочь! скотина! дерьмо поганое!) я чувствовала, как пробуждается во мне и крепнет тот внутренний голос, мое особое китчевое "эхо", что время от времени выплескивается из меня наружу, во внешний мир – совладать с выбросами этих идиотских паролей времени я не в силах...

Да: он очень качественно, добротно одет в духе чисто коммерческого "стайла" – длинный бледно-салатовый плащ, темно-зеленые брюки, прекрасные черные ботинки,

да и под плащом у него, скорее всего, не домотканый свитер – он неторопливо, плавно, как заспанный, заторможенный солдатик, исполнил команду "Кругом!" и поглядел на меня с чувством крайнего недоумения.

Я нередко ловлю на себе взгляды такого рода: на улице, в магазине, в трамвае, в прачечной, в аптеке – везде, где есть люди, до слуха которых долетают эти мои невольные выкрики... Смотрят на меня по-разному: снисходительно или с опаской, с сарказмом или с сожалением, с удивлением или испугом – однако в любом случае человек, оказавшийся поблизости, предпочитает отступить на шаг: девушка, похоже, немного не в себе...

Пару раз я пыталась объясниться, однако быстро поняла бессмысленность торопливых извинений; природа этого поведения слишком сложна, чтобы ее можно было растолковать в двух словах. Пришлось бы рассказывать про телевизор "Рекорд", старый заслуженный ящик – "Заслуженный деятель телевизионных искусств" – прослуживший мне верой и правдой десятки лет. Давно ему пора на пенсию: в последнее время он медленно, мучительно слеп, с год назад экран стал бледнеть и представлять движения размытых теней, которые быстро, в течение одной недели, совершенно растворились в молочно-белом, слегка потрескивающем поле экрана.

Утратив реальные очертания, тени сохранили главное – голоса.

Голоса по-прежнему звучат сочно, ясно – по ним весь последний год я и ориентируюсь во внешнем мире. Приходя домой, я целую Роджера, старого друга, хранителя девственной чистоты моей девичьей кровати, в холодный лоб (в ответ он скалится – преимущество Роджера в том, что он перманентно весел...) и, повернув ручку, соединяюсь с внешним миром с помощью Заслуженного деятеля ТВ-искусств.

Это очень устойчивая связь; в контексте современной культуры она выполняет функцию основного канала – глубокомысленные откровения интеллектуальной публики о том, будто всякий рождающийся на земле автоматически становится читателем Толстого, слишком лукавы, замысловаты и слишком не от мира сего: человек теперь если и становится читателем, то исключительно тех текстов, которые хранятся в

Никакой потребности в "живой картинке" я не испытываю; мне вполне достаточно "Рекорда": слепой, но голосистый, он питает меня тем необходимым для современной жизни веществом культуры, которое вливается в кровь, проникает в клетки кожной и мышечной ткани, оседает на легочных альвеолах и погоняет, нахлестывает реакции, несущиеся по нервам, как спринтеры по гаревым дорожкам, – в этом смысле я нормальный, рядовой ЖИТЕЛЬ ОГНЕННОЙ ЗЕМЛИ. Иной раз вещество переливается через край – ну что ж, должно быть, я слишком восприимчива к голосам культурной среды, и потому время от времени с губ моих слетает очередная, отлитая в звуковую форму и ясно артикулированная веха современности, ну, предположим:

Сокрушительность переворота – смены вех – я почувствовала три дня назад, когда мы с Алкой ехали на дачу, откуда я теперь и возвращаюсь. На выезде из Москвы мы миновали косогор, поросший интеллигентной щетиной (травку аккуратно, на английский манер, подстригают, подравнивают), ехали быстро, однако что-то в стремительном промельке наклонного бледно-зеленого поля было не так, не на месте было... Мимо этой природной декорации в прежние времена я следовала не раз и не два – и что-то в ней теперь определенно изменилось... Мы отъехали уже довольно далеко, когда я догадалась: смена вех! В поле жизни, представляющемся мне беспредельным болотом, топким, опасным, кисло пахнущим плесенью, прелью и сочной грязевой жижей, веки вечные воздвигались сигнальные вешки, по которым следовало торить путь и перескакивать с кочки на кочку. Во времена молодости моей бабушки они представляли собой милые трогательные глупости: "В человеке все должно быть прекрасно!", "Красота спасет мир!", "Человек – это звучит гордо!". Потом на месте прежних были вколочены твердой рабоче-крестьянской рукой сигнальные ориентиры попроще: "Народ и партия едины!", "Мы придем к победе коммунизма!", "Превратим Москву в образцовый коммунистический город!" – и если старозаветные вехи выстраивались в материале духа, то последующие выпиливались на конвейере из похожего на бетон вещества холодной идеи; однако – при всей наивности первых и при всем идиотизме вторых – наши вехи никогда не обозначали нечто осязаемое.

Я вспомнила. Прежде на этом косогоре выложенные из дерна – точно самой природой выстраданные, выпестованные и выстроенные – красовались слова: "Слава КПСС!". Теперь там прорастало из земли нечто иное:

и сигналило о трансформации предмета духа и предмета идеи в "просто предмет" – в вещь высочайшего качества, не чреватую рвотными позывами с утра, однако – вещь.

Не в этот сумбурный день, когда население нашей Огненной Земли дружно спятило, предалось вселенскому пьянству, наживая себе инфаркты-микро и инфаркты обширные, а много позже, когда станет со всей очевидностью ясно, что Иван Францевич Криц, мой старый школьный учитель, пропал без вести, я проговорю про себя давнюю детскую считалочку: "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана: буду резать, буду бить, все равно тебе – водить!" – и окончательно пойму, что в поле наших диких игр водить выпало мне; и покорно встану у стены, буду считать, давая возможность партнерам по игре скрыться, а напоследок предупрежу:

– Иду искать! А кто не спрятался – я не виноват!

Играем в прятки! Играли когда-то под нашим старым добрым небом дети; и маленькая рыжая девочка, повадкой, моторикой движения похожая на стремительного рыжего зверька – потому и называли ее у нас в Агаповом тупике Белкой – вот так же водила, водила, водила, искала своих попрятавшихся товарищей - и набрела на Дом с башенкой, где жил хромой учитель; много-много раз потом туда возвращалась, сидела за круглым столом и смотрела в потолок, расписанный масляными красками; и вырастала, и выросла; и не догадывалась, что однажды придут в эти московские дворы другие времена, а жизнь – в самом-то деле! – потечет в них строго в русле одной коротенькой заметки в писательском дневнике: в литературе, мол, царят нравы каннибалические, совсем как у туземцев на Огненной Земле... Вольно было последнему из наших классиков в другой раз на эту же тему рассуждать: подрос Набоков, да и сразил нас, стариков, наповал!.. Набоковские пули отливались в книгах – мы же, истинные, а не литературные туземцы, свои льем из свинца; и не знают промаха наши стволы калибра "семь-шестьдесят два", и много же мы стариков положили – не в романах, а на самом деле...