С этим я справлюсь

Спали мы с Дорин, во всяком случае, я лежала с ней в одной постели и смотрела на шторы, как сначала они становились все темнее, потом, когда взошла луна, светлее, а там уже и рассвело. Я встала в шесть, заварила чай, но не стала никого будить. Я плыла, как боксер в нокдауне. В Плимуте я пару раз была на боксе и видела такое.

А свой нокаут я получила около семи.

Я посидела возле мамы с полчаса, но ни о чем не думала и даже не сознавала, что сижу возле покойной. Потом я увидела старую черную сумку искусственной кожи, которую мама везде с собой таскала. Она лежала на шкафу. Мне виден был её уголок, и я решила посмотреть, лежит ли там ещё одно фото отца.

Знаете, как пьяный – то в драку лезет, задирается, и тут же заливается дурацкими сентиментальными слезами; так и я – достала сумку, расстегнула длинную пожелтевшую молнию. Первой мне попалась мой снимок в восемнадцать лет; я думала, так дальше и пойдет; потом лежали какие-то старые газетные вырезки. В одной Франк и Эдит Элмер объявляли о рождении дочери. То есть меня.

Тут был пузырек с таблетками от артрита, потом мое свидетельство. Дальше газетная вырезка с извещением о смерти отца, которую я раньше видела. Свидетельство о браке, от которого у меня перехватило горло, к нему была прикреплена старая программа какого-то балетного спектакля, и я почувствовала себя совсем скверно.

А потом я достала ещё одну вырезку. Название газеты не сохранилось. Вверху шел заголовок:

Я думала, это о ком-то из маминых знакомых, пока не увидела имя «миссис Эдит Элмер». И тогда я пробежала глазами заметку так быстро, что даже не помню, какие там были слова.

Вырезка упала на пол. Я наклонилась за ней, но уронила сумку. Посыпалась всякая мелочь, покатилась под кровать катушка ниток, монетка, наперсток, коробка спичек. Встав на колени, я пыталась собрать их, но не смогла, – дрожали пальцы.

Я подняла вырезку и, все ещё сиял на корточках, вдруг увидела рядом с моим лицом руку. Она была худой и шишковатой, и пока я на неё смотрела, она как будто шевельнулась.

Я едва выпрямилась, не чувствуя ног под собой, словно сидела в холодной воде. Передо мной было мертвое лицо моей мамы, и я смотрела и смотрела на него. Ведь я сидела тут уже полчаса, не испытывая ни малейшего беспокойства. Но теперь меня просто сковал дикий ужас. Мне показалось, что мама вздохнула. Я ждала, что она вот-вот повернется ко мне, веки дрогнут, поднимутся, и серые зрачки воззрятся на меня, как уже смотрели раз в кабинете доктора Роумэна, когда я на время словно вернулась в детство и стояла, прижимаясь спиной к холодной стене.

Я качнулась к двери, но та была сзади, а я не могла оторвать взгляда от мамы. Еще шаг назад, и бедро мое коснулось дверной ручки. Я дернула её, но рука была потной и какой-то ватной. Пришлось надавить обеими руками, и газетная вырезка при этом смялась. Дверь открылась, я вылетела из комнаты и столкнулась с Люси Пай.

– Послушай, милая, не нужно так переживать, – говорила Люси. – Все годы мы хранили тайну. Я говорила Эли, лучше бы девочке сказать, пока не рассказал кто-то другой. Но она не хотела. Она была сильной и упрямой, как осел. Я думать не могла, что она сохранит газету. Зачем? И вот сейчас все всплыло из-за её собственной глупости.

Люси смотрела на меня, не отрываясь, и большим глазом, и тем, что поменьше.

– Выпей чаю, дорогая, это поможет. Дорин ещё не проснулась. Я отнесу ей чашечку…

– Она знает?

– О маме? Не думаю. Она с тобой примерно одного возраста. Разве что отец рассказал.

– А он знает?

– Да, милая. Он плавал, но тогда они как раз стояли на ремонте в Девонпорте.

– Я этого не понимаю. Я вообще тут ничего не понимаю.

– Откуда, милая! Но раз уж ты узнала, лучше рассказать тебе все.

Люси поскребла пробор в седых волосах.

– Я знала твою маму ещё девушкой. Красивая она была. Не такая хорошенькая, как ты, но тоже красивая. Я жила тогда от них через улицу. Вокруг неё вечно крутились парни, все разные, но она себя блюла, воспитывали её в строгости, будь уверена. Да и она умела парней на место поставить. Я часто за ней наблюдала. Провожать она себя разрешала только до угла, а дальше шла одна, на случай, если отец смотрит. Мама моя, бывало, говорила: уж слишком она разборчива, и все наряды, все это деньги. Мама тогда работала в магазине «Марк и Спенсер».

Люси потерла копчик носа.

– Потом я переехала в Лискерд, её встречала только время от времени. Знала, что она вышла замуж за твоего папу и тебя однажды видела совсем малышкой. Но тогда мы встречались редко. А потом они переехали и поселились рядом с нами. Тебе, наверное, годика три – четыре было. Прелестная крошка, спокойная, никаких забот. Мы с твоей мамой подружились. Она все жаловалась, что чувствует себя очень одиноко. Скучает по друзьям, по магазину. Но они ничуть не изменилась, всегда хорошо одета и держалась сдержанно. А потом отец твой на год с лишним уехал в Австралию. Хотел подзаработать, чтобы купить дом. Он был опытный докер…

Я все вертела в руках вырезку. Та совсем пожелтела и потерлась на сгибах. Сколько раз она её разворачивала? Сколько раз прочитала от строчки до строчки?

– Тут у неё и началось. Не слишком мне приятно про это говорить, но что было… Отец твой был далеко, а она затосковала. Ее никогда ни с кем не видели, но все равно об этом знали. И мужчины тоже знали. Думаю, они друг другу рассказывали. Странно все это было: вот она живет в крошечном домике вместе с тобой, приличная, хорошо одетая, всегда следит, как выглядит, выходит из дома только днем, и никаких пабов, ничего, не придерешься. Но все знали. Когда стемнеет, мужчине достаточно было только стукнуть в окно…

– Обычно я спала с ней, – сказала я. – Когда стучали, она меня поднимала с постели и отправляла в другую спальню. Кровать была всегда холодной… Ты хочешь сказать, что прийти мог любой?

– Не знаю, милая, – осторожно уклонилась Люси. – А сама она никогда не говорила. Я тогда не решалась спрашивать, а потом от неё слова было не добиться. Мужчины, сама понимаешь, менялись. Может, у неё их было всего несколько, но злые языки…

– И папа узнал?

– Только через полгода, или даже больше, милая. Когда он вернулся из Австралии, никто из мужчин близко к дому не подходил. Но, видимо, у него зародились какие-то подозрения. Потому что как-то раз ночью он нагрянул неожиданно. Эди думала, что он снова уехал на месяц, а тут вдруг дверь открывается…

– Значит, тут правильно написано – «разведенная»?

– Да, милая, твой отец тяжело переживал и развелся. Вот почему Эди не получала пенсии. Она все отрицала, говорила, что это просто ложь, но он ведь видел все собственными главами. Так вот, потом она жила уже одна, осталась при своих, можно сказать.

– Если не считать меня.

– Да, милая, а ты росла красавицей. Я никогда не видела прелестней девочки. Тебе было пять. Я обычно брала тебя к себе на день – маме сил просто не хватало. Каждое утро ей нужно было на работу в магазин. Помнишь, какая у неё была походка до того, как случилось несчастье с ногой? Да где тебе помнить. Удивительно, ходила она всегда совсем не…не как такая женщина… аккуратно так, с достоинством, ножки ставит ровненько, коленки чуть не задевают друг друга. Никогда особо не красилась, выглядела очень порядочной. И после развода ничуть не переменилась. Ей бы женой священника быть. Но причуды её в и потом продолжались. Я была к ней ближе всех, ты знаешь. Обычно помогала по мелочам. Жили мы рядом, домики наши с тонкими стенами. Мне все было видно и слышно, однако сама она никогда слова не скажет. Как-то я ей все высказала, а она и говорит: «Люси, все это злые языки; сама решай, кому верить». И я замолчала. В другой раз, помню, она сказала: «Многие мужчины не получают тепла в семье, у домашнего очага. И хорошо, что кто-то может их обогреть и приютить.» – Люси поежилась. – А потом она залетела.