Тайны «Монастырского приюта»

– Янек, Янек! – позвали вдруг с другой стороны холла, из раскрытой в коридор двери. Там стояли на пороге две тетушки и сладко улыбались ему. Безобидные с виду лисички.

Александр Юрьевич заскрипел зубами и, выругавшись, сказал:

– Да что же это творится?

Резко поднявшись, Сивере побрел вниз, в бильярдную, где его остановили идущие наверх Локусовы. Алистер был одет в какой-то допотопный сюртук, расшитый маленькими звездочками, его супруга – в черную кружевную накидку, покрытую как бы рыбьей чешуей. Если бы Александр Юрьевич был снайпером и ему бы предложили на выбор ликвидировать в толпе двух любых человек, он бы, несомненно, остановил прицел именно на этой паре, исключительно из-за их дикого наряда звездочетов. Чтобы избавить мир хотя бы от двух сумасшедших.

– Остерегитесь! – предупредил его Алистер, подняв вверх желтую ладонь. – Вы ведете себя как Иосиф Пфефферкорн, выступающий против Таинств Митры. Огненный смерч не за горами. Вчера, когда вы все ушли, нам открылась в опрокинутом тигле ваша Смерть.

– Она сидела на каменной рыбе, и отрицать это бессмысленно, – подхватила Тамара. – Вы сами видели. Отныне она будет следовать по пятам.

– Пока не поздно, оставьте в прошлом мертвецов своей жизни, примите свет люциферианского огня и девяносто пять тезисов Виттенбергского замка. Пойдемте, я расскажу вам о каждом из них и истолкую суть.

Сивере отодвинул упиравшуюся в грудь ладонь старика. С чувством и наслаждением произнес:

– Пшел вон, братская чувырла!

И, словно освободившись от пут, легко просочился в бильярдную.

3

В прямом смысле оседлав бильярдный стол, Прозоров с Багрянородским лениво погоняли киями шары, словно ехали в бричке под стук лошадиных копыт. Взбудораженного Сиверса встретили со сдержанной иронией; о недавней дуэли – ни слова, будто ее и не было.

– Вот, придумали новый вариант «американки», – сказал Прозоров. – Играть, не касаясь ногами пола, сидя на бильярде. Не очень удобно, но тренирует изворотливость ума.

– И ваще, это тебе не по карманам шарить, – добавил Багрянородский. Изогнувшись кренделем и рискуя сорваться со стола, он, тем не менее, умудрился ткнуть кием в шар и вкатить его в лузу.

– Да, брат, тут тебе не Карфаген какой-нибудь, тут посложнее будет! – произнес почему-то Прозоров, повторив трюк золотозубого с еще большим изощрением и эффектом. Затем он соскочил со стола, отшвырнув кий в угол. – Надоело! Скучно все время чего-то ждать, а чего – неизвестно. Вы заметили, что большую часть нашей жизни мы проводим в ожидании? В конце концов, вся жизнь в итоге оказывается ожиданием смерти.

– Глубоко роет, – кивнул Багрянородский. – Так не жди! Поди да удавись, уступи другим место в очереди.

– Ладно, хватит вам дураков-то из себя казать, – вмешался раздосадованный Александр Юрьевич. – Не в театре.

– Почему же нет? – обиделся Прозоров. – А Гамлет тебя уже не устраивает, с его «весь мир – театр»? Ну, хорошо, пусть не театр, пусть сумасшедший дом, легче от этого?

– Вот когда я лежал в одной клинике, – заметил Багрянородский, плавно перетекая от бильярдного стола к креслу, – у нас там тоже один все ходил и бубнил: на волю, на волю! А когда у него напрямую, в лоб спросили: куда ж ты, милок, так торопишься, ведь еще нога, трамваем отрезанная, не отросла, он и запнулся. О порог вечности. Поскольку вопрос это не бытовой, а глубоко промыслительный, не имеющий конкретного ответа. Философско-религиозных свойств, нравственного шатания по кругу. Как если бы вы в котлете увидели фигу и захотели ее съесть. А нельзя, предмет не тот. Не материальный. Так и воля, то есть свобода духа. Это вам не котлета в тарелке.

– Что же, фига? – спросил Прозоров.

– Кому – что, – отозвался тот. – Однако не пора ли пить чачу?

– Рано еще, всего одиннадцать, – взглянул на часы Герман. – Минут десять стоит подождать. Я тоже лежал в нейрохирургическом отделении, мне даже трепанацию черепа делали – пилой джидли. Аккуратно так срезали, перемешали серебряной ложечкой мозг и завинтили обратно. И я как бы родился заново, без страха и упрека к своим мучителям. Я увидел себя изнутри и снаружи, причем сразу в нескольких комплектах, будто клонированный в различных состояниях нравственного уродства. Чем была моя жизнь до операции? Набором больших и малых желаний. Она и сейчас тот же суповой набор, иной быть не может, но уже без обольщения, что я смогу изумить чем-то патологоанатома, когда он вновь возьмет в руки пилу джидли. Нет, его ничем не обманешь и не удивишь.

– Не пойму, у вас, что же, клиническая смерть была? – вопросил Багрянородский, лукаво подмигнув Сиверсу.

– Отчего же «клиническая»? – расстроился Прозоров. – Почему не каноническая? Вы что-нибудь о мертвецах с острова Гаити слышали? Разрешите представиться.

Александр Юрьевич вновь выругался, не в силах более терпеть их юродство:

– У вас обоих моль завелась в головах!

Тут он вдруг осекся, взглянув на хохочущего Прозорова, и замолчал. Вот что ему показалось странным. Даже не странным, а попросту невероятным. Александр Юрьевич вспомнил, что в те далекие студенческие годы Герман Прозоров всегда занимал крайнюю левую скамью в аудитории. – Это было его излюбленное царское место. А Сивере сидел сбоку от него. И, поворачивая голову, видел шрам на щеке приятеля.

Этот V-образный шрам был на правой щеке. Именно так. Но почему-то, встретившись с Прозоровым после стольких лет разлуки, Сивере совершенно позабыл об этом обстоятельстве. Или не придал значения. А ведь сейчас… сейчас этот проклятый шрам находился на левой щеке! Каким таким образом он мог туда «переползти»? Если бы Прозоров не заговорил о своей дурацкой трепанации черепа и мертвецах с острова Гаити, то Сивере, возможно, и не натолкнулся бы на эту мысль, совершенно лишенную внятного объяснения. Как же это?

– Чего глядишь? – сощурившись, спросил Герман, поворачивая голову. Он словно догадался о мыслях Сиверса.

– Так… – невнятно отозвался Александр Юрьевич.

4

Взгляд Прозорова приобрел вампирический блеск, а глаза Багрянородского оказались совершенно холодны и пусты, и Сивере поспешил покинуть бильярдную, дабы совладать с биением сердца и поразмыслить в одиночестве. Теперь ему все больше казалось, что каждый из постояльцев имеет какое-то психическое отклонение. Возможно, это действительно никакая не гостиница, а сумасшедший дом. Тщательно замаскированный и почему-то без врачебного персонала.

Он знал, что в психиатрии существует такой метод стационарного лечения, нечто похожее на комплексное погружение. Создается специальная группа из больных, страдающих более-менее одинаковыми фобиями, их помещают на одну-две недели в загородный пансионат, там они общаются между собой, рассказывают свои истории, взаимоизлечивая друг друга. Да, но ведь не убивают же? И где наблюдающий доктор? Или это горбун-карлик? И главное, почему среди них очутился вдруг он, Сивере? Бред…

Александр Юрьевич вернулся в свой номер, постоял возле зеркала, вглядываясь в отражение, а потом плюнул в него.

– Немотивированный поступок, так и запишите, – громко произнес он, испытывая какое-то особое удовольствие от своих слов. Будто разговаривал с психиатром. Вытащив из-под кровати помятые тетрадки Комамберова, Александр Юрьевич начал вновь листать их, пытаясь натолкнуться хоть на какую-то разумно объясняющую все происходящее мысль. Но покойник своими литературными трудами мало чем мог помочь. Наконец Сивере просто наугад открыл одну из страниц и ткнул пальцем в строчку, словно гадая.

Его ноготь угодил в начало следующей фразы: «И тогда ему на блюде поднесли жертвенно-отрезанную голову. Удерживающий пал, но должно было пройти еще восемьдесят три года, когда свершатся пророчества. И случилось это в горном отеле, осенью…» Дальше следовала полная несуразица, которую к тому же было почти невозможно прочесть, настолько весь текст был исчеркан красными чернилами, словно кровью. Сивере бросил тетрадки под стол, да еще и пнул их носком ботинка. С явным наслаждением.