Возмездие Эдварда Финнигана

— Мы все с этим согласны. Дальше.

Премьер-министр выказал раздражение, совершенно неуместное, Торулф Винге подумал, не указать ли на это, но воздержался. Они все устали и отлично понимали, что независимо от принятого ими решения, несмотря на то, что они действуют в интересах Швеции, их выбор все равно будет отчасти аморален, а никто из них не считал себя безнравственным.

— Я хотел бы предложить решение.

Премьер-министр, стоявший под хрустальной люстрой, и министр иностранных дел, сидевший в кресле обхватив голову, внимательно слушали.

— Нам известно, что Фрай прибыл сюда через Канаду и Россию. Перелет из Торонто в Москву, а оттуда в Стокгольм. Нам неизвестны причины такого кружного пути, но теперь это и не важно. А важно то, что Россия может рассматриваться как транзитное государство. Вот туда нам и следует его выслать. И там его не казнят.

Премьер-министр замер на месте.

— Что вы такое говорите?

— Я говорю, что Фрай прибыл из…

— Я слышал, что вы сказали. Но хочу надеяться, что ослышался. Если мы отправим его в Москву, его живенько оттуда перешлют в США.

— Это нам неизвестно.

— В Death Row.

— Это спекуляции. Мы ничего не можем знать наверняка.

— На верную смерть.

— При всем моем уважении, это уже не наша проблема. И формально нас не в чем обвинить. Мы его США не выдавали.

Винге покосился на позолоченные часы, висевшие над диваном. Без трех минут час. Нужна пауза. Министрам необходимо осознать то, что он сейчас изложил, и понять, что это единственный возможный выход. Он снова открыл черный портфель и положил новую бумагу поверх факсов.

— Вот еще, пока мы не сделали перерыв.

Премьер махнул рукой в его сторону:

— Просто скажите, что это такое.

Винге поднял две странички.

— Решение об отказе в виде на жительство. Из миграционной службы. Я получил его сегодня вечером. Так вот, здесь написано, что он подлежит высылке.

Он улыбнулся, в первый раз за весь этот вечер.

— В Россию.

Та еще была ночка.

Эверт тревожно вышагивал по своей большой квартире, борясь с пустотой, которая тут же обступала его, стоило дать слабину. Уж лучше бы остаться на диване крунубергского кабинета. Там он мог спать, даже когда голова болела от мыслей. А здесь ничего не получалось. В доме стояла такая тишина, что каждый шаг отдавался эхом, правая нога, на которую он опирался при ходьбе, стучала о паркет, и звук разносился по комнате, отдаваясь в затылке. Гренс уже было решил позвонить Хермансон и Анни. Он стоял с трубкой в руках и набирал их номер, но потом вешал трубку, прежде чем начинались гудки. Он никогда особо не страшился одиночества, просто не подпускал его близко, а когда оно все же давало о себе знать, то церемонился с ним не больше, чем со случайным посетителем. Но теперь контраст словно сделал его особенно заметным: часы, проведенные с Хермансон на танцах и с Анни на корабле, — это все было такое живое в сравнении с его необитаемыми комнатами.

Гренс пошел в кухню — два бутерброда с дорогим печеночным паштетом и пол-литра апельсинового сока — он слишком много ел, когда не мог уснуть по ночам, но уже давно перестал беспокоиться, что это скажется на его фигуре. В тишине квартиры раздавался лишь хруст хлебцев, Гренс протянул руку к транзистору на другом краю стола, он привык слушать ночную программу на «П-3»: голоса и музыка несли покой и тишину, никаких визгливых заставок и тупых шутников, только уважительное отношение ко всем, кто по различным причинам бодрствует, пока другие спят.

Поэтому телефонный званок прозвучал так неожиданно и странно.

Он смешался с тишиной и медленной джазовой мелодией и заглушил их.

Гренс посмотрел на наручные часы. Половина третьего. Трезвый человек в такое время звонить не станет. Он продолжал жевать, но сдался, когда в большой кухне эхом раздался седьмой сигнал, телефон висел на стене, и ему достаточно было протянуть к нему руку.

— Да?

— Эверт Гренс?

— Смотря для кого.

— Мы встречались раньше. Меня зовут Торулф Винге, я государственный секретарь по международным делам.

Гренс протянул руку к транзистору и убавил громкость, пока бархатный женский голос объявлял следующую мелодию. Не помнил он этого типа, который называл себя государственным секретарем по международным делам.

— Это вы так говорите.

— Хотите сами перезвонить?

— Меня больше удивляет, откуда вы вызнали мой номер.

— Хотите перезвонить?

— Скажите просто, что вы хотели сказать, и повесим трубки.

У него уже возникло нехорошее предчувствие. Гренс не сомневался, что позвонивший именно тот, кем себя назвал. Но время как-никак полтретьего ночи, от таких звонков ничего хорошего не жди.

— Это касается человека, который сидит у вас в тюрьме и дело которого вы расследуете. Некоего Джона Шварца. Или, точнее, Джона Мейера Фрая.

— Я плевать хотел на то, что вы тот самый чиновник, который всюду сует свой нос, угрожает и требует ото всех держать рот на замке и прочую ерунду.

— Я уже сказал. У меня в руках решение миграционной службы. О высылке. Фрай должен пересечь границу не позже семи утра.

Эверт Гренс сидел молча, а потом заговорил на повышенных тонах:

— О чем вы толкуете?

— Решение принято вечером, в 19.00, и должно быть исполнено в течение двенадцати часов. Я обращаюсь к вам, потому что хочу, чтобы вы оказали содействие при проведении высылки.

Гренс крепко сжал трубку.

— Как только вам удалось провернуть такое за одни сутки!

Винге ни на секунду не терял самообладания, у него было поручение, и он должен его выполнить.

— У Джона Мейера Фрая нет вида на жительство.

— Вы посылаете его на верную смерть.

— Джон Мейер Фрай нелегально проник на территорию Швеции через Россию.

— Я никогда не стану содействовать тому, чтобы человек, арестованный в Швеции, был приговорен к казни.

— И когда его вышлют, согласно решению, которое я сейчас держу в руках, он вновь окажется в России.

Свену Сундквисту следовало бы спать. Обычно он легко засыпал, когда рядом дышала Анита и он чувствовал ее кожу, — все источало покой, который помогал ему расслабиться.

А началось все с того, что они решили лечь на четыре часа раньше. Свен лег рядом с ней, и Анита спросила, в чем дело. Он понятия не имел, что она имеет в виду.

— Ты не такой, как обычно.

— Разве?

— Я знаю, что что-то не так.

Сам он этого не сознавал. До тех пор, пока Анита не сказала. Тогда он действительно лег и попытался понять, что же это такое, почему мыслями он не здесь, он так и этак поворачивал вопрос и всякий раз получал один и тот же ответ.

— Шварц.

— Я не понимаю, Свен. Шварц?

— Наверное, это я о нем думаю.

— То, о чем ты рассказал, и впрямь страшно. Но, милый, неужели это надо тащить с собой сюда, в нашу спальню?

Он в самом деле хотел, чтобы она поняла. Дело в сыне Шварца. Когда Свен понял, что у того еще и ребенок есть, то увидел эту историю другими глазами. Потому что уже давно понял, чем все это может закончиться.

— Мне не важно, виновен он или нет.

— А должно было бы.

— Я думаю об этом ребенке.

— Ребенке?

— Вот думаю, как может такое быть? Ведь власти, приводя в исполнение смертный приговор, берут на себя право лишать ребенка одного из родителей.

— Это закон, Свен.

— Но ведь ребенок, ребенок-то не виноват.

— Такие у них законы.

— И все же это не дает им права.

— Народ решил это демократическим голосованием. Как и здесь. У нас ведь есть пожизненное заключение. Или другие большие сроки, без права на свидание в течение нескольких лет. Ты же сам рассказывал. Или что?

— Это не одно и то же.

— Это именно то же самое. Для ребенка. Смертная казнь или отказ в свиданиях на… скажем, двадцать лет, в чем разница?

— Не знаю. Знаю только, что сынишка Шварца, мальчик, которому только что исполнилось пять лет, рискует навсегда потерять отца, если мы допустим, чтобы его выдали. Неужели ты не понимаешь, Анита? Всегда страдают близкие. Думаю, что сильнее всего мы наказываем именно родственников.