Манхэттенский ноктюрн

– Может, это было просто грубое вожделение?

– Да, скорее всего.

– В самом деле? – Она слегка ткнула меня кулачком. – Ну, что ж, может быть, и я была просто не воображаемой соблазнительницей, поймавшей тебя в свою легкую сеть.

– Для меня это не имеет значения.

– Тебя это не волнует?

– Нет.

– Но, может быть, я строю тайные планы и плету интриги…

– Мне все равно.

Она взяла сигарету и спички со столика рядом с кроватью:

– Почему?

– Я достаточно умен, чтобы улизнуть.

Она чиркнула спичкой:

– Ты уверен?

– Да.

– А ты не допускаешь, что я очень, ну просто очень, умная и ты не выпутаешься из моих сетей?

– Выпутаюсь.

– Почему ты так в этом уверен?

– Я умен.

– Умнее меня?

Перебрав в уме разные ответы, я сказал:

– Пока мы еще этого не знаем, не так ли?

Я повернулся, чтобы увидеть ее реакцию, но глаза ее были закрыты; густые длинные ресницы лежали на нежных щеках двумя пушистыми веерами. Я проклинал себя за то, что до такой степени поддался ее чарам. Ну что за жалкий тупица. Ведь у меня была Салли, которая, возможно, в эту самую минуту резала ножницами с закругленными концами кусок красной бумаги, был Томми, купавший своих замызганных мягких зверушек в луже яблочного сока, который он только что пролил на стол, и была Лайза, наполнявшая ванну теплой водой; а в это время я, отец, муж, защитник, валялся с другой женщиной на широченной кровати в другом конце города, с влажным и вялым членом на ноге. Да, я проклинал свое увлечение Кэролайн, но в то же время был безмерно счастлив.

– Расскажи мне еще что-нибудь о различиях между нами, – сказала она.

Я задумался:

– В общем, есть еще одно неприятное отличие.

– Да ну? – воскликнула она с интересом.

– Мы с женой занимаемся сексом в конце дня. Уставшие. Она устает. Работает как лошадь, дети совершенно выматывают нас – обед, купание, пижамы, сказки и так далее, и мы без сил. Обычно она некоторое время читает, пока…

– Что она читает?

– Какую-нибудь самую жуткую чепуху, какую только ей удается найти. Теперь вот это нечто под названием «Отрава». Как бы то ни было, укладываясь в постель и собираясь проспать всю ночь, мы вместе кое-что делаем, а потом это переходит в сон, в бессознательное состояние, в смерть в будущем. А с тобой… ты не устала, и в твоей жизни не так уж много дел. Может быть, ты потренировалась. Может, почта пришла. Несколько счетов, какие-то каталоги. Возможно, ты смахнула пыль с кофейного столика, или звякнула Чарли, или велела прислуге вымыть душ…

– Ох, да пошел ты!

– Дай мне договорить. Суть в том, что я – развлечение, игра. Пустячок. Конфетка после обеда. Я это знаю. Я не вожу тебя туда, куда ты хочешь пойти. Я увожу тебя из того места, где ты не хочешь находиться. Я не воображаю, что ты много думаешь обо мне, когда меня здесь нет. Ты посещаешь гимнастический зал, болтаешь с друзьями и ходишь в «Блумингдейл» или в кино или куда-то там еще, но я не составляю часть твоей жизни и вовсе не являюсь в ней чем-то важным. Мы просто трахаемся друг с другом. Вот что это такое, Кэролайн. Ни больше ни меньше. И ты это знаешь. Все на поверхности, и ничего в глубине. В наших отношениях нет ничего знаменательного, никакой летальности.

– Это довольно грубо.

– Я поднимаю тебя на следующий уровень.

– Ну, конечно.

– У мужчин более зрелого возраста это единственное преимущество.

Она улыбнулась, повернулась и поцеловала меня:

– Ну, раз уж тебе взбрело в голову, что смерть-есть-жизнь, то расскажи мне какую-нибудь историю о смерти, дорогой.

Теперь она, догадался я, пожелала узнать меня. Я посмотрел за окно и снова увидел снег:

– Налей мне еще выпить.

Она налила и себе тоже, и мы натянули на себя голубое одеяло; я вдруг припомнил по ее просьбе одну зиму в моем маленьком городке в северной части штата Нью-Йорк. Мне было тогда двенадцать лет. Три дня шел сильный снег, и мы с друзьями прослышали, что грузовые вагоны примерзли к рельсам. Для двенадцатилетнего воображения это звучало захватывающе, ведь мы проводили целые часы, наблюдая за поездами, проносящимися вперед и назад, швыряли в них палками и камнями, подкладывали на рельсы монеты в один цент, а один раз даже дохлого енота, останки которого мы долго изучали со всей серьезностью, на какую были способны. В тот день мы топали по глубокому снегу в дальний конец станции, где было много запасных путей. Там, в пятнадцати ярдах к югу от станции, давно стояли рядом два товарных поезда, и мы бродили вокруг них, осматривая локомотивы в поисках хотя бы малейших признаков жизни. Но их не было. Мы знали, что нам нельзя находиться рядом с поездом, но никто из нас не перелезал ни через какие заборы или ворота, чтобы попасть туда, но, так или иначе, мы пребывали в блаженной мальчишеской уверенности, что город принадлежит нам и создан для наших расследований. Мы взобрались на локомотив и стали ползать по крыше, сбрасывая сверху толстые пласты снега и пытаясь через узкие, обтекаемой формы окна разглядеть датчики и рычаги управления и то, что, видимо, было небольшим и неудобным сиденьем. Потом мы слезли вниз и обнаружили, что ветром намело массу снега, который забил пространство между смежными вагонами обоих поездов почти до самой крыши на высоте около шестнадцати футов. Тоннель! Вот о чем в первую очередь думают мальчишки, и мы принялись рыть проход между двумя крытыми вагонами, освещая углубление в снегу карманным фонариком. Вот о чем думают мальчишки, а вовсе не о том, что они могут там найти, раскапывая снег, к примеру башмак…

– Ой, – громко выдохнула Кэролайн.

…который, через мгновение обернулся башмаком на окоченевшей ноге, и вдобавок кончики пальцев чьей-то руки. Двое моих приятелей, пронзительно закричав, отскочили назад. Я стоял в стороне и ничего этого не видел. Остальные с воплями побежали прочь через товарный двор, неуклюже проваливаясь в снег, не в силах скрыть охвативший их ужас и взывая к помощи кого-нибудь из взрослых служащих вокзала. Оставшись в одиночестве, я попытался убежать, но не смог, вернулся в безымянной ноге, встал между вагонами одного из поездов и, балансируя на перемычке, отодрал голую ветку с молодого клена. Этой веткой я смахнул снег с тела. Башмак и нога превратились в две ноги, а кисть руки – в целую руку и плечо. Я осторожно смахнул снег с одной стороны лица. Голова была низко опущена на грудь. Подбородок. Щека. Замерзший остекленевший глаз. Это был старик; снег скопился на его непокрытой лысой голове и на глазах. Второй глаз был почти закрыт, и в оба глаза набился снег. К воротнику примерз окурок сигареты. В этот момент я испытывал ужас, но к нему примешивалось какое-то странное нервное возбуждение. Я продолжил сметать веткой снег с тела, иногда даже чуть-чуть помогая себе руками. Мы, казалось, вступили в близкие отношения друг с другом. Я снял перчатку, оглянулся через плечо, а потом коснулся пальцем его щеки. Она была твердой как лед. Я разглядел, что он разложил рядом с собой небольшой бесполезный костерок. Маленькая бутылка в бумажном пакете, газета недельной давности, без сомнения выуженная из одной из урн на станции, шляпа, валяющаяся на земле. Это была яркая картина крайнего отчаяния, и я долго смотрел на нее, страстно желая выведать таящиеся в ней секреты и не надеясь понять, что происходит со мной самим, пока я смотрю на эту картину. Потом за моей спиной раздались возбужденные возгласы моих друзей, бежавших впереди начальника станции, тучного мужчины лет, наверно, пятидесяти, который пыхтел как паровоз и вопил на меня в пылу раздражения, требуя отойти от тела. Вскоре после этого городской шериф велел нам убираться и топать по домам, и я держался отдельно от своих друзей, чувствуя, что как-то изменился после всего случившегося.

Я замолчал и взглянул на Кэролайн.

– Это потрясающая история. – Она придвинулась в темноте вплотную ко мне, по улице внизу пронеслась сирена. – Расскажи мне что-нибудь еще.