Трое (Из огня и крови)

Подойдя к лифту, Тюрин нажал кнопку первого этажа. В микрофон он бросил: "Это Двадцатый. Я засек Пирата". Ответа не поступило: стены здания препятствовали прохождению радиоволн. Он вышел из лифта на первом этаже и побежал по пожарной лестнице, подхватив плащ на той площадке, где оставил его. Оказавшись на воздухе, он попробовал снова связаться: "Это Двадцатый. Я засек Пирата".

"Отлично, Двадцатый. Тринадцатый тоже его видит".

Тюрин заметил объект, пересекающего Кромвел-роуд.

- Я следую за Мейером, - сообщил он в передатчик. "Пятый и Двадцатый, оба слушайте меня. Прекратите слежку. Вы поняли. Пятый?, "Да" "Двадцатый?"

- Понятно, - сказал Тюрин. Остановившись на углу, он проводил глазами Дикштейна и Мейера, исчезавших по направлению к Челси.

"Двадцатый, возвращайтесь в отель и выясните номер его комнаты. Снимите номер по соседству. Как только это будет сделано, звоните мне по телефону".

- Ясно, - повернувшись, Тюрин направился к гостинице, прикидывая, как выведать у портье номер Дикштейна. Но ключ от комнаты Дикштейна по-прежнему лежал на конторке, и Тюрину осталось только запомнить номер.

Подошел портье.

- Чем могу служить?

- Мне нужен номер, - сказал Тюрин.

Он поцеловал ее с жадностью человека, который весь день маялся жаждой. Он наслаждался запахом ее кожи и нежной мягкостью ее губ. Лаская ее лицо, он повторял: "Вот, вот, вот то, что мне было нужно". Они смотрели друг на друга в глаза, и истина, объединявшая их, была подобно наготе. Он думал: я могу сделать все, что хочу. Эта мысль настойчиво, подобно заклинанию, пульсировала у него в мозгу, он повторял ее как волшебную формулу. Он снова с жадностью прикоснулся к ее телу. Он стоял лицом к ней в маленькой сине-желтой кухоньке, глядя ей в глаза, пока ласкал укромные места ее тела. Губы ее полуоткрылись, и он почувствовал на своем лице жаркое дуновение ее дыхания: он сделал глубокий вдох, словно хотел дышать одним с ней воздухом. Он подумал: если я могу сделать все, что хочу, то же может сделать и она: и, словно прочитав его мысли, она расстегнула ему рубашку и приникла к его груди, защемив зубами сосок и втянув его к себе. Внезапное резкое наслаждение от ее губ и языка так остро пронзило его, что он застонал. Мягко прижимая к себе ее голову, он слегка раскачивался взад и вперед, чтобы усилить наслаждение. Он думал: все, что хочу. Оказавшись сзади нее, он поднял ее юбку до талии, приковавшись взглядом к белым трусикам, обтягивавшим изгиб ее бедер и контрастировавших со смуглой кожей длинных ног. Правой рукой он гладил ее лицо: скользнув по плечу, она ощутила тяжесть ее грудей: его левая рука, скользнув по бедру, проникла в трусики и между ног, и все было так хорошо, так прекрасно, что он хотел, чтобы у него было четыре руки ласкать ее, шесть рук. Вдруг ему захотелось увидеть ее лицо, и он, схватив ее за плечи, развернул к себе со словами:

"Я хочу смотреть на тебя". Ее глаза были полны слез, но он понимал, что они говорили не о печали, а о переполнявшем ее чувстве радости. И снова они уставились в глаза друг другу, но на этот раз между ними была не только искренность, а бурный наплыв чувств, который захлестывал их подобно половодью, кружа в своих водоворотах. Он благоговейно опустился перед ней на колени, прижавшись головой к ее бедрам и чувствуя сквозь ткань исходящий от нее жар тела. Обеими руками, скользнув ей под юбку, он нащупал резинку трусиков и опустил их, придерживая ступни ее ног, когда она избавлялась от них. Он поднялся с пола. Теперь они снова оказались в том положении, когда он поцеловал ее, едва войдя в помещение. И не меняя его, они приникли друг к другу, начав заниматься любовью. Он смотрел ей прямо в лицо. На нем было умиротворенное выражение, и глаза ее были полузакрыты. Двигаясь медленно и неторопливо, он хотел, чтобы это длилось вечно, но тело его не могло больше томиться ожиданием. Он проникал в нее все глубже, и движения его все убыстрялись. Почувствовав, что теряет равновесие, Нат ухватился за нее обеими руками, на дюйм оторвал от пола и, не меняя положения их сплетенных тел. сделал два шага к стене, прижав ее спиной. Она опустила ему рубашку до талии и впилась ногтями в твердые мускулы его спины. Ягодицы ее лежали на его ладонях, и он приподнял их. Вскинув ноги, она обхватила его бедра, скрестила лодыжки у него за спиной, и, не веря самому себе, он смог проникнуть в нее еще глубже. Он был неутомим, и все ее движения. Каждый взгляд ее наполняли его могучей радостью жизни. Он видел ее сквозь пелену страсти, застилавшую ему взор. В глазах ее появилось паническое выражение, она до предела распахнула их, страсть хлынула из него через край, и он чувствовал, что оно вот-вот подступает, самое прекрасное, что должно случиться, и он хотел сказать ей об этом и прошептал лишь: "Сузи, оно приближается", и она ответила ему: "О, и у меня тоже!" и, вцепившись ногтями ему в спину, она оставила на ней длинную царапину, которая пронзила его как электрическим током, и когда он взорвался страстью, то почувствовал, как, словно от землетрясения, содрогнулось и ее тело, и он по-прежнему смотрел на нее, видя, как распахнулись ее губы, как у нее перехватило дыхание, и. когда пик наслаждения захлестнул их обоих, она закричала.

- Мы следили за израильтянами, а израильтяне следили за Дикштейном. Оставалось только Дикштейну начать следить за нами, и так мы весь день бегали бы по кругу, - сказал Ростов. Он быстро шел по коридору гостиницы. Тюрин, едва не переходя на бег, торопливо перебирал короткими толстоватыми ножками, стараясь держаться рядом с ним.

- Честно говоря, - признался Тюрин, - я все старался понять, почему вы приказали снять наблюдение, как только мы засекли его?

- Ясно, как божий день, - раздраженно бросил Ростов: но тут же напомнил себе, насколько ценна преданность Тюрина, и решил все ему объяснить. - Большую часть последних нескольких недель Дикштейн был под постоянным наблюдением. Каждый раз он тут же засекал нас и отрывался. Для того, кто столь долго, как Дикштейн, играет в эти игры, какая-то слежка является неизменным элементом его деятельности. Но столь же ясно - чем настойчивее за ним следят, тем больше шансов, что он может отказаться от своих замыслов и передать их кому-то другому - и мы не узнаем, кому именно. И слишком часто информация, которую удается получить в ходе слежки, оказывается никуда негодной, поскольку объект выясняет, что он под наблюдением, и ценность информации, полученной нами. становится весьма сомнительной. Таким образом, прекратив слежку - как было сделано сегодня мы знаем, где он пребывает, но ему неизвестно, что мы в курсе дела.