Убийственное лето

Я сел рядом и сказал: «Бу-Бу, ты не имеешь права скрывать от меня то, что знаешь». Произнес это мягко, не глядя на него, Он долго сидел молча. Потом размял пальцами комок земли и сказал: «Она говорила со мной в ту ночь, когда ты побил ее. И на другой день тоже. Помнишь, что сказала Коньята в день свадьбы? Это, верно, она звала на помощь». Мне хотелось только узнать, почему она ушла, где она. Но я сидел неподвижно и ждал, понимая, что, если задам лишний вопрос, он опять замолчит. Уж я знаю Бу-Бу. И тут он сказал: «Поклянись, что, если я все расскажу, ты не двинешься с места и будешь ждать ее возвращения». Я поклялся здоровьем матери. Не собирался держать слово, но поклялся.

Тогда он начал: «Прошлым летом, когда она жила еще в Арраме, ей случалось ходить в лес под Брюске. И с подругами, и одной. Загорать. И вот однажды, – она как раз была одна и ничего не слышала, – появились двое и схватили ее». У меня был ком в горле, но так как Бу-Бу замолчал, то я выговорил, что он имеет в виду под словом «схватили». Он дернулся: «Я повторяю ее слова. Мне не потребовалось объяснений Они ее схватили».

Помолчав, он продолжал: «Спустя два-три дня они появились снова и стали рыскать около дома. Она никому ничего не рассказала, они напугали ее, да и вообще кто бы в деревне ей поверил? Но, увидев их опять, она испугалась еще больше. И тогда пошла к ним в лес». Я прохрипел: «Сама?». Тут он повернулся ко мне, лицо исказилось, а глаза наполнились слезами. И тоже закричал каким-то сдавленным криком: «Что значит „сама“? Ты не понял, что это были за люди? Знаешь, что они ей сказали? Что переломают ей кочергой нос и выбьют зубы и то же самое сделают с ее матерью, выдернут клочьями ее волосы и заставят их есть. Они говорили, что так уже поступили с другими девушками. Не сами, а заплатив за это каким-то типам. Одну, которая донесла в полицию, они так изувечили, что сделали калекой. Это-то тебе понятно?»

Схватив за рубашку, он встряхивал меня, будто хотел, чтобы дошло каждое слово, а слезы так и текли по его щекам Наконец он отпустил меня, вытер глаза рукавом и отвернулся, закашляв, словно от удушья.

Понемногу он успокоился. Во мне все как бы заледенело Тихо, почти ленивым голосом Бу-Бу говорил: «В следующий раз они увезли ее в гостиницу, больше она их не видела. Тем временем аррамская плотина была закончена. Сначала она жила в доме, предоставленном мэрией, а этой зимой переехала сюда. И думала, что с тем покончено. Но когда вспоминала этих людей, ее охватывал страх. Потом стала думать, что они ее пугали, чтобы позабавиться, не больше. И вот с месяц назад они ее опять разыскали».

Я спросил: «Когда?».

«За два дня до свадьбы. Она обедала в Дине с учительницей. Один из них, по ее словам, самый мерзостный, оказался в ресторане».

«Они живут в Дине?»

«Она не говорила. Нашли ее, и все, и заставили накануне 14 июля снова приехать в Динь. Она думала, что ее оставят в покое, узнав, что она выходит замуж. Но случилось как раз наоборот. Они показали ей ужасную фотографию тела обезображенной девушки. И сказали, что ее ждет такая же участь. Что найдется, кому заняться и тобой, если она тебе расскажет. Так она говорила». Он снова вытер глаза рукавом. Я боялся шелохнуться, только прошептал: «Быть того не может». Он ответил: «Я тоже так думаю».

Я попробовал вспомнить 13 июля. Что же я тогда делал? Но ничего не всплыло. И спросил: «Чего они от нее хотели? Она тебе сказала?» Он ответил еще тише: «Для них она была источником наживы. Она только это сказала». Меня охватило отчаяние. Но это не было таким ударом, как все остальное. Я опять вспомнил ее встречу с отцом в день свадьбы, ее слова: «Прошу тебя, прошу», разговор на другой день о наследстве. Мне никак не удавалось привести мысли в порядок. Главное теперь было узнать, где она находится. Я спросил: «Ты знаешь, где она?». Он замотал головой. «Когда вы разговаривали за бассейном, она не сказала, куда идет?». Он ответил: «Она просила обо всем забыть, что сама, мол, со всем справится. А так как я не хотел ее отпускать, заявила, что все придумала, что эти двое никогда не существовали».

Потом я снова спросил: «И ты поверил ей?». Он опять покачал головой. «Почему? Я их видел». Странно подумать, но именно после этих слов все как-то определилось, стало по своим местам. Я произнес: «Что ты болтаешь? Что болтаешь?».

В воскресенье в Дине во время гонки, когда она потерялась, он тоже разыскивал ее и обнаружил на маленькой улочке в машине у тротуара. Она сидела впереди рядом с высоким и, видимо, старшим. Другой был сзади. Разговаривали они очень взволнованно, словно пытались ее в чем-то убедить, затем успокоились. Бу-Бу, едва их заметил, застыл на другой стороне улицы. Лица ее не было видно – она повернулась к ним, опустив голову, но было ясно, что плачет. Они еще долго говорили с ней. Потом открыла дверцу, но сидевший за рулем схватил ее за руку. Вид у нее был измученный. Тот зло сказал ей что-то и грубо вытолкнул на тротуар. Она заспешила по улице. Бу-Бу не успел перехватить ее, между ними оказалась машина. А на бульваре и вовсе потерял из виду.

Я вспомнил его измученное лицо тогда. Я-то думал, что он переживает за гонку Вспомнил, как он потом повсюду шел с нами, держа ее за руку, и грустно поглядывал на Эну.

Кровь снова побежала в моих жилах. Да, все становилось на свои места, я почти знал, что мне теперь делать. Я поднялся, поправил рубашку, у которой Бу-Бу только что оторвал пуговицу, и попросил описать этих мужчин. Старшему лет сорок-пятьдесят Моего роста, только более грузный. Волосы и брови седые, глаза голубые. Похож на человека, пробившегося в жизни собственными силами. Трудяга, ставший буржуйчиком. Другому лет на пять меньше. Худощавый, длинноносый, с вьющимися волосами, очень нервный. Одет в кремовый или бежевый легкий костюм, при галстуке. Бу-Бу не знал, что еще сказать, кроме того, что этот «шурин» выглядел еще омерзительнее первого. Я спросил, откуда он знает про шурина, и тот обронил: «Так она мне сказала».

Машина, в которой они сидели, черного цвета, «пежо», довольно потрепанная.

Он помнил только цифру 04, другие забыл, хотя и пытался запомнить, но был слишком взволнован. Я спросил, назвала ли она их имена. Он покачал головой. Может ли он еще что-нибудь добавить? Подумав, он сказал: «Название улицы – Юбак» – и опять, уже мягче, покачал головой. Я спросил: «Когда она открылась тебе?» Посмотрев на меня, он ответил: «В тот вечер, когда ты побил ее. Она не могла молчать. Ей хотелось высказаться. А на другой день повторила снова. Но потом уже больше не хотела к этому возвращаться. Она даже не знает, что я ее видел в машине». В наступивших сумерках мы еще раз поглядели друг на друга, и он добавил: «Я ничего не скрыл. Если тебя интересует другое, то знай: между нами ничего не было». Он едва сдерживал при этом слезы, это было слышно по голосу, но пытался держаться с достоинством, как маленький петушок. Я только пожал плечами: «Этого еще не хватало!». И пошел к машине, где обождал его, сидя за рулем. Дорогой мы молчали. Во дворе стоял желтый грузовик Микки, и я сказал: «Не будем ничего рассказывать нашим».

Все сели за стол. Микки, мать и Коньята поглядывали на меня. Я спросил: «Разве сегодня вечером нет фильма?». И включил телек. Мы ужинали, поглядывая на экран. Затем я сказал, что вернусь в гараж повозиться с «делайе». Бу-Бу попросил взять его с собой. Я положил руку ему на плечо и сказал: «Нет. Я буду занят допоздна, заночую там». Еще я заметил, что Микки не спускает глаз с моей руки – я перевязал пальцы после того, как ударил Жоржа Массиня. И спросил его: «Тебе рассказали про драку?» – «Мне сказали, что ты выбил ему два зуба, – ответил он. – Не будет распускать язык».

В деревне свет горел только перед нашей бензоколонкой да еще подальше, скорей всего – у Евы Браун. Эна, убежден, не созналась матери в том, что рассказала Бу-Бу. Однажды в постели она произнесла: «Через несколько дней все станет ясно». Это было на следующий день после того, как я побил ее. И вот, шагая в гараж, я снова вспомнил тот день. Она хотела, говорил я себе, чтобы ее оставили в покое, и не желала впутывать тебя в это дело. Я нещадно ругал себя, что ударил ее. Опять и опять думал о том, что эти мерзавцы должны поплатиться за все.