Пленница кукольного дома

— Ну… не знаю. Вообще-то, она тоже так говорила.

— Вот видишь! — Дядя Толя обрадованно закивал головой. — Все боятся, все без исключения. Но мы с твоим отцом… Да что там, не буду преувеличивать свои заслуги! Не мы, а он, твой отец, нашел способ избавлять людей от страха смерти.

— Как?

— Этого я тебе пока сказать не могу. Но… Я могу показать тебе результат. Сейчас я поставлю одну запись, и ты многое поймешь. Ты услышишь исповедь одного человека накануне самоубийства. Обрати внимание, как спокойно он обо всем рассказывает — он совсем не боится предстоящей смерти…

Дядя Толя щелкнул кнопкой, магнитофон тихо загудел, и я услышала голос… голос, в котором не осталось ничего живого, — мертвый голос, лишенный каких-либо интонаций. Да, человеку, которому он принадлежал, не было страшно, ему было никак. Страшно стало мне. Голос вошел в меня, стал моим, вытеснив мой, живой голос. И человек тот вошел в меня, стал мною — или я стала им? — вытеснив меня, живую.

Так уже было, так уже было! Когда мы разговаривали с мамой на скамейке больничного парка — я трижды кончала жизнь самоубийством, меня спасали, но оставались шрамы на моих запястьях, оставалась желудочная боль. Так уже было, было! Когда умерла мама — это я выпила таблетки, заснула и не проснулась, это я нашла ее на кровати мертвой в конце ночной смены, это я, а вовсе не Димка, отвезла ей эти таблетки. Так уже было, было!

И вот теперь снова — так же. Он, мертвый человек, — я, мертвая. Но живая, живая, не утратившая способность чувствовать, бояться и страдать! И потому я ненавижу ее, ту женщину, его (свою) бывшую жену, которая его (меня) так подло бросила. Он просто констатирует факты, а я ненавижу и мучаюсь.

Я должна умереть… Нет, не так, умереть должен я. Надеть черный костюм — он надевался только один раз, на свадьбу, пять лет назад — и умереть. И еще надеть белую рубашку и галстук — его подарила на прошлый Новый год моя жена, Женя, Женечка, развратная сука. Зачем она мне его подарила, я не ношу костюмов! К чему тогда галстук? — и умереть. Смерть для меня — не только избавление, но и акт мести. И потом я теперь просто обязан умереть. Потому что и так мертвый, потому что любовь моя умерла. Почему она допускает мою смерть? Потому что ушла, потому что любимая, хоть и дрянь.

Это надо обставить поэффектней, чтобы она не догадалась, когда ее вызовут и пригласят в квартиру, что на момент моей смерти я был уже мертв. Пусть увидит праздничный стол, бутафорски накрытый на двоих, пусть ревнует к моей несуществующей новой пассии, пусть включит магнитофон и узнает, что я изменил ей не только физически — в нем будет кассета, наша с ней любимая кассета, которую я когда-то, в счастливые времена записал.

Сначала я думал повеситься. Но представил, как буду выглядеть висящим на трубе в черном костюме, белой рубашке и галстуке, понял, что стану выглядеть не трагично, а комично: этакий висящий, слегка покачивающийся официант. И потом гримаса висельника не вызывает сочувствия, только отвращение — таких и хоронить-то стараются в закрытом гробу, чтобы не вызвать тошноту у собравшейся публики. Я понял: смерть через повешение — не моя смерть, такой способ мне не подходит. Моя смерть должна вызывать ужас, боль и раскаяние. Нет, не раскаяние даже, а желание последовать моему примеру, невозможность жить дальше. Моя смерть должна испугать, но не отпугнуть.

Окно — вот мой способ. Шаг в пустоту, несколько секунд безумного полета — и конец. Кровавый конец: расплывающаяся лужа из-под моего затылка, сломанная ветка березы над головой, кровоточащая свежим соком, синее весеннее небо в моих удовлетворенных, распахнутых глазах. Я постараюсь напоследок улыбнуться — улыбка выйдет зловещей и одновременно призывной. Улыбка застынет, закаменеет, и вряд ли патологоанатом сможет с ней справиться, я и в гробу буду вот так улыбаться и манить за собой.

Жаль только, что когда ей позвонят из милиции, тело мое уже уберут, во всей моей мертвой красе она меня не увидит, разве что выпадет счастливый случай, Женечка как раз в тот момент решит зайти домой — в бывший свой дом — за какой-нибудь забытой в суете сборов вещью. Но не страшно, если и не выпадет случая. Останется стол на двоих и кассета в магнитофоне, и целомудренно присыпанное песком место гибели. Она его сразу узнает, споткнется, пошатнется, упадет на колени в пахнущий кошками песок и станет вымаливать у меня прощения. Но я не прошу. Она станет рыдать, широко растягивая рот, — помада размажется, тушь потечет, в пудре сделаются некрасивые проплешины, а я ей шепну, шелестя мертвыми листьями сломанной мной березы: ты тоже умрешь, я заберу тебя с собой. И тогда она завоет, завоет… уже по себе. И будет выть, уткнувшись лицом в песок, до тех пор, пока милицейский лейтенантик, утомившись представлением, не возьмет ее за локоть, сплюнув в сторону, мол, довела до смерти, сука, а теперь спектакль разыгрывает, и притворно сочувственно не начнет уговаривать успокоиться.

Все будет так. Я тебе отомщу. Я добьюсь твоих слез. Я добьюсь твоей смерти. Все будет именно так. Я выбираю окно. Прощай, Женечка, скоро свидимся! Он рассказал, подсказал, обещал…

Поспешный щелчок, голос умер. Вернее, его убили, поскорее постарались убить.

Смерть во мне растерялась, не понимая, что ей делать дальше. Кто должен умереть? Я должен умереть? Я должна умереть? Я — это кто?

— Дина!

Женечка — чья жена?

— Дина!

Прощай, скоро свидимся — с кем?

— Дина!

— Я должна знать, что дальше! Включите магнитофон, включите, включите!

— Я расскажу тебе, что было дальше.

Нога мерзнет, пятку саднит. Дядя Толя с перекошенным зловещей радостью лицом держит меня за плечи.

— Ты немного сейчас не в себе, но это ничего. — Он улыбается, улыбается… — Так даже лучше. — Он все улыбается. Да он меня ненавидит! Он меня любит, как любят любовницу… — Я расскажу тебе, что было дальше. — Закрыть глаза и не видеть его улыбки… Кажется, он хочет меня убить… — А дальше было вот что. — Закрыть глаза и не увидеть, как он меня убивает… — Дальше он умер, тот человек. Сделал в точности так, как говорил. «Прощай, скоро свидимся» — это про меня с мамой и Юлей… — Я почему все знаю — после его самоубийства ко мне пришли из милиции. Тот человек был моим пациентом. По недосмотру его отпустили в пробный отпуск, вот тогда-то все и произошло. Я не хотел, чтобы он умирал, мы с твоим отцом не хотели, вышло случайно, но… Мы тогда поняли, что сделали великое открытие. Твой отец его сделал. Это было три года назад, почти три. А теперь он отказывается… Ты должна мне помочь, нам всем помочь, другим несчастным помочь, тем, кому смерть — избавление. Ты умная девочка, великолепный медиум смерти, и потому… Видишь, я с тобой откровенен, предельно откровенен. Словами его не убедишь. Нужно действие и ты… это действие сделаешь, ты запустишь механизм.

— Что я должна сделать? Я не понимаю.

— Пока тебе и не надо понимать. Сначала ты должна убедиться, что делаешь благое дело, поддерживаешь великое открытие, помогаешь ему выжить. Ты будешь просто приходить ко мне, как раньше, а я буду показывать тебе смерть. Тебе ведь нравится играть в смерть, правда, Дина? Не мотай головой, я знаю, нравится. Но видишь ли, в чем заключается сложность. Теперь, я думаю, твой отец запретит тебе у меня появляться, обстоятельства сложились так, что… Но мы с тобой договоримся на такое время, когда его не будет дома, ты будешь приходить тайно.

— Тайно не получится. Димка…

— Придумай что-нибудь, ты ведь умная девочка. Тем более, в подобной ситуации ты уже была, я знаю, что маму в больнице ты навещала втайне от домашних. Что ты тогда придумала? Баскетбольную секцию? Вот и сейчас что-нибудь в таком же роде изобрети. Сможешь?

— Постараюсь, — сказала я не очень уверенно. — Когда мне приходить в следующий раз?

— Послезавтра, в три. Если возникнут какие-то изменения, я тебе позвоню. С двух часов дежурь у телефона, чтобы трубку не взял твой брат. Договорились?