Ответ знает только ветер

…«Сколько морей в этом мире полны развеянных грез?..» — поет Анжела, поет для меня.

Саксофон. Нож. Слон. Белое пятно на тыльной стороне ладони у Анжелы. Я люблю тебя. Люблю тебя. Никогда я никого не любила так, как тебя. И никогда не буду любить никого другого. И я тоже, Анжела, я тоже не буду. Она на кровати в ее квартире в Каннах, я в своей комнате в отеле «Интерконтиненталь» в Дюссельдорфе. Под нами огни — огни Лазурного берега, огни аэропорта Лохаузен. Надо мной пролетает самолет, набирая высоту. Часы на ночном столике. Четыре часа утра. Ты — это все, что есть у меня на свете. Сделайте что-нибудь! Это даже хуже, чем убийство. Как я могу это предотвратить, господа! Я один, это не в моей власти. И не в нашей. Вы послали своего сыщика! Вот он, в сиянии зеленого цвета. Кеслер. Худощав, в предпенсионном возрасте. Один из лучших специалистов…

Анжела поет: «Какая беда должна еще грянуть, чтобы люди сказали «нет»?..»

Убийцы… Мы все убийцы…

Вдрызг пьяный Джон Килвуд еле ворочает языком.

Да, мы все — убийцы! Серебро и чернота: мой адвокат в Дюссельдорфе. Серый туман: доктор Жубер в городской больнице «Бруссаи». Вы можете выслушать правду, мсье? Всю правду? Да? Ну, тогда…

Анжела поет: «…Ответ, друг мой, знает один лишь ветер. И только ветер знает на это ответ…»

Тринадцать красных роз в моем гостиничном номере. Конверт. В нем записка со словами: Je t’aime de tout mon coeur et pour toute la vie… На всю жизнь…

Это вся правда, мсье, вы хотели ее услышать… Благодарю вас, доктор Жубер…

…«сколько детей, ложась спать, от голода не могут уснуть?.. Ответ, друг мой, знает один лишь ветер. И только ветер знает на это ответ», — поет Анжела, и все залито пурпурно-красным.

Никогда, никогда больше мы не покинем друг друга, пока живы, слышу я свой голос. И вновь стремительно лечу вниз в водоворот, в водоворот. Плохо дело. Какая все-таки низость, что мне теперь приходится…

И все. Это конец. Так вот, значит, как приходит смерть!

Нет, я еще раз возвращаюсь к жизни.

Сильная тряска. Меня вынимают из вертолета и кладут на каталку. Множество людей в белых халатах стояли на крыше, на которую сел вертолет. Врачи. Медсестры. Анжела. Каталка тронулась. Открылись двери лифта. Въехали в кабину. Двери закрылись. Лифт двинулся вниз. Вокруг люди. Среди них Анжела. Любимая. Обожаемая. Слезы непрерывно катились по ее лицу. Еще раз в ушах раздался ее возглас: «Не сдавайся! Прошу тебя, прошу, не сдавайся! Ты не имеешь права умереть…»

И все. Ее губы шевелились, но я ничего не слышал. И все крутилось с бешеной скоростью, все быстрее и быстрее. Очень холодный порыв ветра налетел на меня. Я опять куда-то ехал, вернее, плыл по морю, по ночному морю. Это уже смерть? Она наконец пришла? Нет, я лишь вновь потерял сознание. Жить мне оставалось семь минут.

Когда я пришел в себя, меня очень быстро везли по бесконечно длинному коридору, похожему на туннель. Горело множество ламп. Но Анжелы я больше не видел. Звучали какие-то голоса, но я уже ничего не понимал. Я закрыл глаза. И вдруг услышал — совершенно отчетливо — голос Анжелы. Она читала мне вслух стихи. Нагая, она сидела передо мной на своей кровати, на которой я лежал, тоже нагой. Сквозь окно в комнату лился первый розовый свет дня. Стихи принадлежали перу американца, я это знал, Анжела читала их в переводе на немецкий. Но я не знал имени автора и вспомнил, что не знал этого и тогда.

Голос Анжелы: «Свободен от ярости жизненных сил, от страха и надежды иллюзорной…»

Меня опять переложили. Что-то порвалось с треском. Моя рубашка. Ослепительный свет резанул глаза. Огромный диск. В нем множество ярких ламп, прямо надо мной. Вокруг люди в масках и белых шапочках. Все они склонились надо мной…

«…скажи спасибо Богу, кто б он ни был…»

Укол шприца в сгиб правого локтя.

Все глуше голос Анжелы: «…за то, что жизнь всегда кончает смертью, а мертвые на землю не вернутся…»

Краски! Краски! Теперь они все смешались в фантасмагории красоты. Я почувствовал, что на мои предплечья навалилась какая-то тяжесть. И что-то прижали к моему лицу. Раздался тоненький звук. Восхитительные краски. Таких не бывает на этом свете.

Едва слышно донесся до меня голос Анжелы: «…за то, что даже тихая речушка всегда найдет свою дорогу к морю…»

Шипенье усилилось. И вдруг я его увидел. Он извивался по усеянному цветами лугу, этот слабенький ручеек. Я почувствовал на теле чьи-то гладкие пальцы, и что-то очень холодное и острое кольнуло меня слева в грудь. Тут я вдруг понял, что́ это был за ручей. То была Лета, река преисподней, которая отделяет царство живых от царства мертвых, река Лета, из которой души умерших пьют воду забвения. Я удивленно подумал: оказывается берега Леты залиты солнцем.

Потом сердце мое остановилось — очень мягко, но я все же это почувствовал. После этого медленно, мало-помалу, исчезли усеянный цветами луг и река Лета, исчезли яркие краски, все вновь погрузилось во мрак водоворота. И я в последний раз окунулся в него. Без малейшего сопротивления. Дыхание, и без того слабое, остановилось. Шипенье прекратилось. Кровь перестала курсировать по венам и артериям. Остались лишь тьма, тепло и покой. Я умер.

Книга первая

1

— К концу недели английский фунт получит свободный курс, — сказал Густав Бранденбург. — До сих пор он был плавающим в официально определенных пределах. Но эти пределы уже давно не соответствовали фактической цене фунта. А теперь Англии предстоит вступление в Европейское Экономическое Сообщество. И Лондон умно поступил, отпустив фунт в свободное плавание, чтобы определить его истинную стоимость и тем самым получить благоприятную стартовую позицию в ЕЭС.

— А это не значит, что курс фунта стерлингов упадет?

— Ясное дело, упадет, — согласился Бранденбург. — Причем, как я слышал, на целых восемь пунктов.

— От кого слышал?

— У меня свои источники информации.

— Я не о том: откуда ты вообще знаешь, что курс будет отпущен? Такие вещи всегда объявляют в выходные, а сегодня только пятница, — заметил я. Разговор этот происходил в пятницу, 12-го мая 1972 года, чуть позже девяти утра. В Дюссельдорфе шел дождь с сильным ветром. День никак не мог развиднеться, и было очень прохладно, почти холодно для этого времени года.

— Если они собираются отпустить фунт лишь в субботу-воскресенье, как же ты узнал об этом уже сегодня? — спросил я. — Такие вещи заранее не известны ни одной живой душе.

— А вот мне известны, — парировал Бранденбург. — Я же сказал: у меня есть свои источники информации в Лондоне.

— Какие-то очень сведущие, видимо.

— Ясное дело, сведущие. Стоили мне кучу денег. Но мне необходимо было это знать. Мне всегда необходимо все знать раньше других. Фирма будет благодарна мне до конца света. Представь себе, какие дела наши люди в лондонском филиале успеют провернуть еще сегодня! И сколько бы мы потеряли без этого знания! Я мог бы себе позволить заплатить за информацию в три раза больше. В десять раз больше! А, да ладно. Дирекция вне себя от счастья.

— Ну, ты — парень что надо, — сказал я.

— Знаю, — согласился Бранденбург, продолжая — неаппетитно, как всегда — слюнявить кончик толстой сигары. Бранденбург был коренаст и широк в плечах, а его мощный череп, совершенно лысый, угловатостью формы скорее похожий на куб, торчал прямо из плеч, почти без всякого намека на шею. Челюсти у него были мощные, нос мясистый, а глаза — маленькие, бегающие и хитрые. Свиные глазки. В офисе он принципиально работал без пиджака и засучив рукава рубашки. Он предпочитал рубашки в яркую полоску, в особенности лиловые с зеленым, и никогда не носил белых сорочек. Галстуки у него были мятые, немодные, некоторые даже лохматились по краям. Он не придавал никакого значения внешности. И неделями носил, не снимая, один и тот же жеваный костюм из магазина готового платья. Ботинки его тоже часто бывали потерты сверх всякой меры. Ел он, как свинья. Сидеть с ним за столом было мукой. Он глотал, почти не жуя, куски падали у него изо рта; он постоянно сажал пятна на свою одежду, на скатерть и салфетку. И ногти у него были, как правило, отросшие и грязные. Я не знал человека более неряшливого и более умного; ему исполнился 61 год, он был холост, и для нашей фирмы этот человек был просто клад.